Вячеслав Панкратов - Эмпирика любви, Евангелие от…

А мир молчит, окостенев,
бесстрастен взгляд, гвоздем к стене
прибита лира.

Сплетенье рук, волос сплетенье.
Слова сейчас – как преступленье,
лишь – вырванный из тела стон.

В сплошном движении нет движенья,
прикосновенье – как мгновенье,
растянутое в долгий сон.

Мы падаем куда-то вместе?
Летим? Скользим? Плывем?
Не то…
Мы – в вечности,
мы сами – вечность:
мы – всё сейчас,
а все – никто.

Никто!
Осыпались назад
свои же страсти, беды, боли,
вкус меда, горький запах поля,
хулители и дудари.
И только память повторит
сплетенье тел, туман в глазах,
вразлет взметнувшиеся брови
и вкус соленый на губах
твоих ресниц…

Как откровение стихий,
обрушивающихся в стихи.

Зачем любимых мы бросаем?
Но как берем!
Ах, жизнь, треклятая, косая,
гори огнем!

К чему стремимся беспредельно?
Судьба, лови!
От скуки разве, от безделья
в твоей любви?

Перенасыщены глазами,
улыбки – блажь!
Ночь – словно целое сказанье,
поэмный раж.

Звучи! Пусть провода немеют
от голосов!
Люби, пока любить умеешь
без тормозов!

И смейся,
господи, блаженство —
твой смех у глаз!
Так низвергаешь совершенства
в ожогах ласк.

Те пряные губы – загубят.
Мазки поцелуев
сильней аллилуй заголубят.
И ласки прекрасны,
но рот лепестковой обмазкой заласкан,
молчит.
А терпкое слово – горчит
и просится криком великим из горла,
счастливым полетом
всех прожитых истин, и горя, и пота.

Кого-то, куда-то
зовут ожиданья, горенья.
Сознанья искрятся под кожей
свершений заложники.

В изгибах любви,
как помятая губка, пожухнешь
и рухнешь подломленный.

Себя выскребаешь из неги,
из мягких коленей,
изгибов лебяжьей руки, —
остаться стремительным хочется.
Часы – коротки,
себя не раздашь на пророчества
и корчишься,
губами обвит.

Но, слава любви! —
она больше того, что дается.
И жжется желание,
и небо охально смеется,
оскаливаясь.

И шепот листвы тополиной,
и руки любимой
отринешь из жизни
и брызнешь под облако,
каленый и резкий —
за голодом,

И Слово – упруго и дерзко —
взовьется в накале высоком,
как пламя,
как песня,
как сокол…

Но как же летать без любви?..

Так бывает:
в пути вдруг потянет назад,
и еще на бегу, сквозь туманы заснувшие,
обернемся и смотрим себе же в глаза,
тем, которыми были мы в годы минувшие.

Усмехнемся наивности прежних идей,
удивимся количеству нажитых трудностей,
и гордимся,
что выросло в гомоне дней
из количества выдержки качество мудрости.

В этой жизни, конечно же, стоит любить,
только сердце болит от напора событий.
Мне хотелось порой,
только нет, не забыть
чьих-то глаз, чьих-то слов,
откровений, открытий.

И среди суесловий, восторгов, посул,
среди множества ложных и подлинных истинностей,
как награду природы, как гордость, несу
величайшее из достоинств любви —
Искренность.

Ника, родная, сложность моя,
прости, о тебе – в конце.
Сегодня, хочешь, разолью моря,
хочешь – горы расставлю в венце?

Хочешь, разбрызгаюсь сверкающим водопадом
или звуком выльюсь в трубе?
Могу изогнуться нежнее радуги…
А, хочешь, – выношенное,
о тебе и о себе?

Время давнее, была осень,
тучи лежали плоские, как стол.
Сестра сказала:
«Жду тебя в восемь,
у Концертного,
за Литейным мостом».

Сколько уж этих филармонических залов
выхожено, выслушано, высмотрено,
и опять?
«Жду тебя в восемь, – сестра сказала, —
и постарайся не опоздать».

Трамвай, мостовая, метро, эскалатор, —
все знакомо десятком лет:
тяжесть Невы в каменных латах,
блеклый, неверный, вечерний свет.
Что там – в прошлом?
Уставшие надежды,
любовь романтика, трагедия бытия,
и где-то внутри – сохраняемая бережность
к тому, что называется «Ты и Я».

– Ты не опоздал? Удивительная картина.
А сейчас придет моя гроза.
– (?)
– Я же тебе говорила, – Нина.
У нее – вот такие глаза.
Правда, ну, правда, же!
Чему здесь смеяться?
Когда она смотрит, – щекочет внутри.
Ну, перестань, перестань улыбаться!
Стой… и смотри.

Семнадцатилетняя,
нащебечет с два короба
от дня сегодняшнего,
до дней сотворения:
и то – здорово, и это – здорово,
не жизнь, а розовое парение.

– Ну, хорошо.
Кого мы слушаем сегодня?..
Что она?..
Пострадала в тридцать седьмом?..
Да… Манера исполнения свободная?..
Музыка?.. Нет… Во мне самом.

– Нинка? Ой – здравствуй!
(Нечто, как офорт,
в платке и простеньком линялом пальтишке.
Скулы, курносость, большущий рот
и глаза… (действительно, – слишком).

Сам же – пуст, как человеческое сердце,
выжатое без остатка – корка лимонная,
умеренность менуэта вместо интермеццо,
конечно же, с обязательными вежливыми поклонами.

– Здравствуйте, Алл.
– Здравствуйте, Нина.
– Все собрались?.. Можем идти?..
Сестра о пианистке: Ты знаешь, Нина,
у нее столько трудностей было на пути!..
(И в том же духе, наивное и правое:
обычный девичий обмен информацией.)
Вестибюль, лестница, гардероб направо…
– Вы заговорились, пора подниматься.

Привычная, приличная, концертная обстановка:
эстрада, «Steinway», шуршание платьев, —
все это – только короткая остановка
в пульсации мыслей тяжелых, как платина.

Но… после Рихтера кем заслушаешься?
Что она так над роялем сутулится?
Сестра:
– Бесподобно! Не может быть лучшего!
Я:
– Напоминает промокшую курицу.

И ты, уже уловив иронию,
брови раздвинув, глазами – в брызги,
смеешься, и даже в смехе – невольное,
глазастое, огромное желание жизни.

Нежность. Сколько в тебе этой нежности,
если льется от прикосновения?
Девочка, осторожней,
я почти безбрежен
в своих фантазиях и представлениях.