Вячеслав Панкратов - Эмпирика любви, Евангелие от…

Девочка, внимание!
Мне – двадцать шесть.
Я знаю любовь и слышал проклятия.
Девочка, не надо,
жестокость есть
в любой улыбке, любом объятии.

Девочка, ты знаешь, люди меряются
спектром вселенной:
от богов до свиней.
Выдержка – единственное, во что еще верится…
Но девочка – ты оказалась смелей.

Ты приходила, распахнутоглазая
в душные стены белой больницы.
Я поджимался, – противопоказано
этой девчонке в меня влюбиться.

И все же хотелось, стыдно до жути,
замерзшему сердцу в тепле отогреться.
Славная,
это – слияние судеб?
Быть может только – капризы сердца?

Помнишь, мне больно,
я мучаюсь пошлостью,
мне тошно от косности и равнодушия.
Меня выворачивает самоничтожностью,
и это – страшней лазаретных удуший.

Время исканий – слово не вырвется,
глазами – в стену, часы прострации.
Помнишь? Время дремотно, как идолица,
думаешь только, как не сломаться бы?

И ты, среди измотанных будней,
в системе обычно живущих людей:
спешащих врачей, субъективных судий,
девочка – ты оставалась сильней.

Чем? Не знаю.
Кондовой ли мудростью,
или упорством наивного ума?
Своей беззащитностью в мелочных трудностях?
Чувством? Стремлением?…
Думай сама.

День за днем уходящие месяцы,
многое найдено, многое понято,
вчера – распутываю околесицы,
сегодня, трезвея, раззваниваюсь полднем.

Но только где-то внутри нашей искренности,
скользнула тонкая трещинка неверия.
Хочется, хочется,
надо бы высказаться,
но ты отделилась вагонной дверью.

В ту, уже недавнюю осень
мир продолжал быть холодным и неосвоенным:
ты уезжала к карельским соснам,
я – оставался искать по-своему…

Тишина. Тупая тишина.
В ухо молотком стучит будильник.
Комната: три стенки, два окна, —
Крупногабаритный холодильник…

Черное стекло ползет слезой,
Дождь по крышам и аллеям косит.
Мокрой обезлистевшей лозой
По пустым бульварам ходит осень.

Телевизор, бледный глупый глаз,
Отключен, чтоб не гудел эфиром.
В этих стенах не хватает Вас,
Женщина неведомого мира.

А без Вас – ни света, ни пути,
И живешь какой-то мыслью задней.
Это значит – годы к тридцати,
День прошел, и измотался за день.

Это значит – куришь до утра,
Встанешь в семь, к постели тянет в восемь…
Осень, трижды клятая пора,
Голая по крышам бродит осень…

В этом сумрачном каменном городе,
Где чугунных решеток плетни,
Где вороны мудрее воронов,
Где в холодном тумане огни,

Где молчат купола и соборы,
Где граниты – мертвее льда,
Где сознанье взывает упорно
Не к полету, а в землю, туда,

Где отчаянный грохот трамваев,
Словно мат по груди мостовых,
Где дворцы – словно груды сараев,
А творцы – словно толпы босых,

Где на Невском – Европа и гопа,
Где во всем – где порыв, там – скандал,
Словно рухнувший с неба Акрополь…

Там я жил, там любил, там страдал…
………………………………………………

…И так – началось: уезжать, прощаться,
но отовсюду к тебе возвращаться
в минуты, когда слаб,
в минуты, когда отчаяние
не разжимает лап,
и дышится только случайно,

когда неверие страшнее прошлого,
когда – людей бы рядом,
да нет ни одного,
а ты свое процеживаешь прожитое,
и кроме сухожилий – ничего.

Кто подскажет, какие отрешенные,
какой дорогой – в какую обитель?
Каждая минута, как жизнь напряженная,
а жизнь – колесом по скользящей орбите.

И только письма с концов России:
мелкие листики слов и прочерков, —
недели и месяцы жизни фиксирующие
в этих коротких не деланных строчках:

… Тверская Русь, мохнатый шум дубов,
Поля льняные, грустные пороги,
Крик галок над крестами куполов
И братская могила у дороги…

…Летим по перегонам судеб,
Ища ответ любимых глаз.
Зачем бежим от тех, кто любит,
К тем, кто обманывает нас?…

… В Ташкенте знойном, как горло домны,
Один орнамент другого красивее.
Я, кажется, все здесь глазами обнял,
Но сам остался в лесах России…

……………………………
Так ты нужна мне:
всегда бесконечно.
Я твой всегда, зови, не зови.
Приду к тебе из жизни исперченной,
из быта обыкновения ненайденной любви,

Оттуда, где живешь от случая к случаю,
как скучный и пыльный кавказский осел:
то ли – труженик, то ли – мученик,
гений, ничтожество… Или – все?

Сейчас живи, Ника,
тебя не трону я,
не запутаю стропами
душевных тяжб.
Хочешь, Ника,
и сердце стреноженное
у ног твоих послушное ляжет?

Выживу сам, куда-нибудь выбреду —
руку протяну: «На, возьми».
А если жизнь, как отраву, выблюю —
шею подставлю: «Бери, казни».

Нет для меня цензов вернее, —
губы б твои не дернулись болью.
Не было поцелуев чище и нежнее,
но в жизни, увы,
преснеешь без соли.

Живи, Ника. Именем твоим,
хочешь, буду молиться, как верующий?
Живи, Ника,
когда-нибудь напоим
души свои любовью бреющей.