Александр Строганов - Стихи

Иначе в чем влечение речи к клочьям
На исповеди перед сникшею грозой?
Зачем при холоде бы так горели ночи,
Когда 6 не кочет с просьбой на постой?

Зачем же ревность связями сквозными
Вязала жизни бы в ловушку для причин,
Когда б не эта перебранка со Святыми
У бронзовой натурщицы витрин?

Когда душа ее была испугана гак верно,
Что изменилось время, и дощатый круг
С лошадками пустился вспять? И кто же первым
Собрал в созвездия веснушки у старух?

***

В тех неспешных консервных кварталах,
Где горластые в шлепанцах помнят эпохи,
Где подробности лип пустота выживала
И чужие шаги как колодцы глубоки,

Бесконечность нашла свой приют и ослепла,
И на ощупь порочила влажные губы,
Шептала в виски заговором и пеплом,
И игру, и разлуки пуская на убыль.

В тех туманных дворах всегда возвращались
Из самых предсмертных командировок,
И треснувшим стеклам не огорчались,
И не допрашивали полукровок.

Там трава замолчала и водка устала.
Отражения в кружевах заблудились,
Не пропала вода, и круги не совпали.
Только брань копошилась еще будто милость.

Так рождается стыд, когда все отгорело.
Когда боль уж привычка, и в окнах – пропажа.
Когда выдумка тотчас уродует тело,
Занимается стыд, как проказа, как кража.

***

Вода, возлюбленная лунных слуг,
Обласканная синеглазым блеском,
За волосы свой несмышленый слух
Тихонько тянет стоном, лесом.

Недвижимая будто, чуть дыша.
Жалея вызволенных постояльцев,
От любопытствующих пряча малыша,
Плененные тайком ломает пальцы.

He Бог ее подслеповатый дух,
Но и за избавленье небосклону
Не выдаст он своих огней, и пух
Оставит, и слова, и медальоны

Оставит до пришествия стихов,
До самых тех времен утраченных,
Когда превыше поселений и грехов
Любовь печальная. Вода ее оплачет.

Татьяне

Мне даровано фантазией Всевышнего
Видеть, как меняется природа
Лишь от цвета глаз твоих. Ты же,
Дань уже тысячелетней моде,

Чувствуешь не слово, грусть знакомства
С пестрыми завесами повадок
От щебечущего вероломства
До шуршащих платьями услад.

Ты не изумляешь отражений,
Зная: при свечах века двоятся.
Красота – божественная лень,
Не балующая певчих вариациями.

И за эту дрожь, за ложь разлома.
За проклюнувшуюся из взрослений
Страсть не будет больше дома,
И не будет власти над Вселенной.

***

В мигрени небо мокрое
Имело и причал, и прорву
Злых пустяков по самой кромке
Причала межвременья проклятого.
Имело и рассвета ровно
Настолько, чтобы за паромом
Тянулся беспокойный проблеск
И чтобы розовый парок
Прибрежный превратил в Марокко
Пустырь. Улитки номерок
Сверкал, как амулет пророка.
Здесь обрывается дорога.
Мой мальчик, лопотун, игрок,
Не поднимая головы, негромко
Здесь плачет, накурившись впрок,
Так и не выучив урока.
Тот утренний дурман-погром.
Разобраны перегородки,
И размывает, как пороги
Теченье, естество мороки,
И обращает местность в сроки,
И старость – в красоту порока.
И не спасенье ветерок,
Когда так страждет обморока
Сырое небо, недотрога,
И осыпает губы рок.

Н. И. Буданову

Как на кухоньке в белесом свете
По соседству с миром грез
Убиенные поэты
В кислом дыме папирос

Просто сиживали, не читали,
Провожали високосный год,
Может статься, что-то выпивали,
Может, слушали, о чем поет

Кто-то там, с одышкой, кухней выше,
Очень глухо, слов не разобрать.
Знал бы он, рискуя быть услышанным,
То, что не дано ему узнать.

То, что именуется провалом.
Стоном, музыкою, глухотой,
То, за что так мучают порталы
Заблудившегося высотой.

Знал ли я, как отвергают двери
Загнанного в три часа утра?
Знал ли я, что гипсовые звери
Помнят каждую пощечину ведра?

Знал ли я, что слово пахнет страхом,
Для бессонницы довольно запятой.
Что уже засвечена бумага,
Стоит лишь склониться головой?

Что на кухоньке в белесом свете,
По соседству с миром грез
Убиенные поэты
В кислом дыме папирос?

Одесса

Татьяне и Анатолию Климовым

Мой фисташковый праздник, смешливый мошенник,
Глаза твои – полные чаши лазури,
И на свет чешуя кораблекрушений
Сумеречнее кинзмараули.

В черепашьих закутах, где рыжие кошки,
Совсем как еврейки, на солнце неспешны,
В тазах позолоченные ни за грош
Пузыри путешествуют, нежно

Вздыхая. Пускай, кашеваря, Привоз восковой
На лбах и щеках оставляет ладошки,
И на жести рисунок пороховой,
И воробушкин рай – горелые крошки.

Мой скрипичный соперник, полуночник, задира,
И в «Гамбринусе» слышно, как ходики сохнут,
Оставляя строкам тишины на полмира,
И немножко Багрицкого в каменоломнях.

Вен. Ерофееву

Знамо, пригороды рабские пахнут шоколадом,
И глаза нечеловеческие у собачьей жалобы,
То-то в огоньках вина студеная услада,
В отсыревших проводах гроза, опять гроза, а стало быть,

Мучается проводник долгами да тоннелями.
Выдумали простыни выпачкать брусникою.
Мямлили, да плакались, да жгли табак неделями,
Да клоунов пустили в пляс на сто верст – куси его.

На беду, на сером льду, да в пылюге рожденные,
То-то хвату хохоту – по холодным золото,
А на красной скатерти – яблочки мореные,
А в некрашеном ведре – хрящики да головы.

***

Лицо дано нам, дабы образумиться однажды.
Познать бы, рассмотреть, что все придумано. И даже
Ангелы, и даже буквы на кольце,
Что обрамляет клок Вселенной. С жалом на конце
Хвоста, увы, наш грех не смеет улыбаться.
Не оттого ли каждый день наш бледен, точно Надсон?
Но розы все же источают аромат.
И что-то было лет пятьсот назад
На месте том, где комнаты как утварь
Рассудительны, а мальчики как утра
Морозны. Быть может, рассыпаясь, те миры
Оставили нам сполохи игры
В медлительности случая, ознобе, свисте,
В болезнях, башнях, прошлогодних листьях,
В лице в конце концов. Но мельница сгорела.
Не перемелется. Не будут то и дело
Сновать грудастые кули. Громовики фонарики
В окно стучать не будут. К Рождеству подарки
Однажды розданы на век вперед, и во дворах
Стоит бессонница со спичкою в зубах.
Но если свет зажечь, себя увидеть можно.