Алёшка Емельянов - №3

рушит звонок тишину,

право на чудо вменяет

шанс новой встрече. Рискну

сделать реальностью строки,

рук прикоснуться, души,

и продлевать наши сроки,

как полнят баки машин.

Поднятый взгляд не опустит

ветер и солнце, и дождь.

Буду с тобой даже в грустях,

если сама не уйдёшь…

Просвириной Маше

Чистота

В кипенно-чёрном подвале,

в гадостный яме на нюх,

где колко-липкие твари,

средь плесневелых краюх,

сбитых, сырых тротуаров,

в людно-стальной толчее,

между плевков и ударов,

в вязком дурном старичье,

и средь этажных моделей,

юных, кому чужд ум, пот,

стенок знакомых борделей,

сделавших в мир разворот;

и средь талантливых ленью,

красящих маркером глаз,

и одинаковых в звеньях

ты – мой чистейший алмаз.

Просвириной Маше

Буян

Раненный ль детскою веткой,

гадко-наружный, хрипой

злою вибрирует сеткой,

стопами, оком хромой,

тянущий речи резиной,

в сальных отрёпках, витых

хлёсткою бьёт голосиной

вставших, ищущих, святых,

страшен, взывающий к Богу

всячески всех покарать

пышет, невидимым рогом

столб атакует и кладь,

воздух пинающий, камни,

взмахи – удар топора…

Чую, что жив за сей гранью

тихенький отблик добра.

Грачи

Утро, как давешний вечер:

гогот, плюющая речь.

Тёмно-грачиная встреча

снова. Арбузная течь.

Свисты на попки красавиц,

падких на жильный насест,

с функцией часных забавиц,

самок осла, ой, невест.

Темь тут ярится зрачками,

денежно перья шуршат.

Мудрость и ум за очками,

травные ль очи спешат?

Ночь их с собой поравняет,

тёмность, опасье неся.

Воздух бараньи воняет,

хряков привыкших беся…

Старые враги

Кляксы и рваные кудри,

старый поношенный фрак

времени, где был так мудр,

юн и силён, как маштак.

Нынче – скупой и дохожий,

слаб и ворчлив, некрасив.

Будто на стену похожий -

к ссаках, рисунках, грязи.

Верный заветам Заветов,

библиям красных вождей,

и выключению света

в час молненосных дождей.

Ссыпал иголки с макушки,

взял катаракт пелену.

И промокашками сушки

стали в чаёвном плену.

Мокнут они, да и только,

а не вседевичье смен.

Челюсть осколочьем горьким.

Нечем творить грех измен.

Бытно заезжен старухой,

что греет книгой барак,

книгой стихов твоих, – сука,

что не прочла их никак…

Шторм

Тухлые, ржавые волны

вязко мозаику несут

из-за околицы школьной,

донца щекочут посуд

банок, плывущих коробок

с парусом-фантиком вверх,

буй откупоренных пробок,

и островком чей-то мех.

Лужи из рыночных далей,

вмиг огибая лоток,

тонко и разно питают

этот дождливый поток.

Туфлями топчутся ленты.

Как великаны во тьме

моря. Сокровища-центы

в сей штормовой кутерьме.

Травы цепляют, как грабли,

мусор красивый в кивке.

Чудо – внезапный кораблик

белый в помойной реке.

Кошка

Лёгкость накинутой шкуры,

когти воткнутые в древь.

В комнате древней, понурой

я, будто маленький лев.

Мышь, жаль, уже не боится,

моль чешет чаще бока.

Слава моя чуть лучится

всё же, пока что, пока…

Прежни хозяйски привычки.

Ткань, подоконник и я,

как и бывало… Вторично

всё, что не так… Чешуя

рыбы в вольере прозрачном

мною не бита, цела.

А за окном район злачный,

где страшно и средь бела.

Чую по-прежнему родность,

нужность, не слыша уж фраз.

Мёртво венчает животность

пустость стекольчатых глаз.

Последняя воля

К чужим подхорони,

свои и тут обрыдли,

чтоб в небе мне они

уж не вещали. Пыткой

тут были. Не хочу

родных к себе в соседи.

Я больше заплачу,

чтоб их не видеть сети.

Тереться гробом в гроб,

как боком тут в теснотах,

желанья нет. И чтоб

свои лишь слушал ноты

и мысли, волю, слог,

не вонь костлявой туши,

не храп, не запах ног,

что думы, ритмы глушат.

Упрячь в инакий склеп

к по духу близким, теме.

Хочу реалий треб

и пользы в это время.

Коль мест свободных нет,

кремируй, бросив в ящик, -

тем буду в сотнях лет

глухим к глупцам, незрячим.

Whore

Мясной глотая шланг,

хлебая пену с жилок,

желаешь много благ

лишь при именьи дырок.

Подвязки, татуаж,

приём купюр и наций.

Ремесленный твой стаж

среди амортизаций.

Желанна и в хвалах.

Любой каприз исполнишь.

В имеющих телах,

как будто в море тонешь.

Покинут берег, дом.

Но годы слабят щели.

Корабль топит шторм

и ширь невозвращенья…

Волы

Не болюшко, а боль

кромсает всё внутри.

Ах, Олюшка, ах, Оль!

За что так, Боже, ты?

Ах, сельская страна!

Тут сушь на листьях трав

и в пашне седина

росистая с утра…

Вдохни, приди назад,

привстань, как уж не раз!…

А как же дочка, сад?

Прошу, ну не сейчас!

Без чувствия земля -

что семя, человек.

Ах, не сберёг тебя! -

вина мне та навек.

Зачем нам клубней пуд,

что корни в тьму плодит?

Зачем бескрайний труд,

что жилы холодит?!

Рябцевой Татьяне

Метеорит

Как радужный гранит,

лежит в раздолье тыла,

космичность тайн хранит

кусок огромной пыли.

Снаряд иных планет

иль это сердце Бога,

что выпало в ответ

на боль, как стало плохо

от зримых бед людских?

Иль уголь то с сигары

на поле городских

окраин – награда, кара?

Он – знак иль неба сор?

Кто рад, печален, воет…

Гляжу на чудо ль вздор,

чуть шелестя листвою…

Антинегатив

В поганстве окружном дыша,

замедливши снова вдыханья,

чтоб чистой остались душа

и в крылиях кровь для порханья.

Чрез раз или два, или три

зрачки поднимаю на встречье,

щадя все отсеки ноздри,

не взоря на гул, изувечья.

Речами запхнув уши в такт

сердечного ритма и мыслей,

я грежу о прошлости дат,

не видя под деревом вислых

и грязный поток, и плевки,

замёрзшие, хмурые лица…

Мечтанья о нас, как буйки

над хаосом, вечно что длится.

И век не встревая в погонь

бег, ругань и тесность катаний,

храню свои силы, огонь

для наших приятных свиданий.

Просвириной Маше

Глухота

Мне стон, набатный шум,

сирены, шелест, оклик

неведомы, – как глум,

невежи будто огрех.

И все, как рыбьи рты,

с нечувствиями тембра.

Страшней средь темноты.

Тишь нотного шедевра.

Пускай снаряд, прибой

шевелится, крик птицы,

порок неслышья мой

век будет дальше длиться;

хоть будет кликать друг,

хоть дикторы вокзалов…

Познал я сей недуг,

когда мне "нет" сказала…

Завтрак

Продли меня к себе

цепочкой серо-белой,

как ниткою к судьбе,

движеньем осипелым.

Смакуй, ловя струю,

и подбирай капели,