Алёшка Емельянов - №3

текут что по белью,

втирая маской в тело.

Я щедр, как всегда,

и курс в живьё направлен.

Вкушай, как никогда,

изыск, – любовью справлен.

Ты, может, сомелье?

Не знаю! Да и надо ль…

Распробуй тон в питье -

вина и авокадо…

Извергшийся поток

на чудо, смерть похожий.

Как жаль, миг короток!

В обед ещё продолжим…

Женщина

Просвирлен и явно промашен,

промельничен терпко, легко,

снутри карамельно прокрашен,

приближен к усадьбам богов,

и вдоль, поперёк исцелован,

изобнят, истроган, как столб

Иисуса, теплом избалован,

отведавший вкусы меж проб

всеместий прекрасной из Женщин,

магической феи в сыть, сласть.

Не надо цариц, иноземщиц!

Лишь с нею хочу себя класть!

Всепробовать, чуять и ведать

до клеточек каждость её,

улыбкой, прижатьем обедать

желаю, мир сдав в забытьё!

Просвириной Маше

Underground

Расквасилась серая тишь,

туманом куря на рассвете.

И в кошке разжёвана мышь,

что с вытекшим глазом в привете.

Тут россыпи жёлто гниют,

без чаши, колёсьев тележка.

Сарай – туалетный приют,

угарным, бездомным ночлежка.

И в луже утоп бутерброд,

как будто слоёный корабль.

Есенинский кучится сброд,

стараясь заделать ансамбль

из выкриков, стуков в ведро,

замнившись поэтной пехотой,

заливши блевотой пальто,

стараясь довытянуть ноту.

Тоске, холоданьям почёт,

продрогшим, согнутым осанкам,

и нос отпростудно течёт

пи*дою младой нимфоманки.

Тут хмурые все за одно,

тут ссоры, кулачия блудней,

тут в листьях златистых говно…

Сюжеты воронежских будней.

Редкость

Сакральных и крашеных кралей

заведомо видно средь всех -

кто мазанный миррой, эмалью;

кого ж не украсит злать, мех.

И мало так преданных чести,

потворщиц геройств и искусств.

Под слоем припудры и шерсти

одни лишь пародии чувств.

Циркачий, играемый облик

фальшивит в манерах, словах.

Всечуем естественный отклик,

который красив и в шагах.

Немногость редка, единична,

нечисленна в все времена,

искома и так экзотична,

поэтому так и ценна!

Заменитель

Вскипая и страстея,

прогнав от глаз кота,

соски лаская, шею

и впади живота.

О юных, статных грезя,

укуталась в мечты,

крадёшься, к влаге лезешь,

вздымаешь груди ты…

И фоном нот мотивы

кружат, ослабив стыд.

Тобой-красоткой, дивой

любой бы был бы сыт,

и внёс любовь иль похоть.

Тебе ж они не в масть…

И в одиночьи охать

ты выбрала… и мазь…

Направь орудье в низи,

к соседству бритых дыр

и в розовые листья,

их скользко харакирь.

Выпускание

Псиной отлаять на ветер,

рупором всех сматерить,

вышептав грусти у клети,

бранью, хулой одарить,

выпулить хохмы, подсечки,

сленгом щедро обложить,

срамны отцыкать словечки,

память-заплатки отшить,

брызгами рта орошая,

вылить и выдавить злость,

высказать, не вопрошая,

выкашляв зависти кость;

выплеснуть пыл недовольства,

выжать запасы тоски,

выреветь боль от изгойства,

вырыгать сажи куски,

выпеть все нотности птахой

и отрычать зверем ночь,

выпустить струи из шахты,

как водопадности, прочь,

выстонать то, что забилось,

бабкой дурной откричать,

выругать всё, что копилось,

после – навек замолчать…

Попутье

Мокрая, ржавая злать,

ставни неровные строек,

байковый мимо халат,

пенные лужи от моек,

щепы погнилых досок,

скрадены прутья решёток,

стойка дешёвых носков,

брови отпавших уж щёток,

мусорный запах в кустах,

ром недопит богатеем,

герпес цветёт на устах,

свист тормозов лиходеев,

клёны ответны руке

жёлто и так пятипало,

лужи стремятся к реке,

клякса блевотная свяла,

мебели рухлядь в дворах,

выхлоп чужой сигареты,

смрады, дома, как барак,

церковь, киоск, минареты,

ткани, газеты в углах

с бурою жирной печатью,

трупы раздавленных птах,

скользкие тропы, небратья,

шины, и кошки в окне,

флаеры с вестью о льготах,

чудах, леченьи акне…

Очерк от дома, с работы…

Непринятие

Вилки опиленных клёнов,

кем-то разутый тягач,

бок гаража подпалённый,

сорванный с древка кумач,

гнило-посмятые груши,

камень массажит ступню,

этим тревожа ум, тушу.

Камень попал в западню!

Улицы – поле побоищ:

залиты кровью пески;

столики – знаки попоищ:

рванки и склянки, куски.

Лавки обсижены грязью

явно двуногих зверей.

Пять вариантов опасий

прям за углом, у дверей.

Бантики, пробки, набойки,

кеды висят в проводах,

и над лачугой надстройки.

Люди с собой не в ладах,

носят что дряблые вещи,

втиснув в глотальник еду…

Вижу всё тёмно, зловеще,

будто гуляю в аду…

Машолнышко

Испить любовь хлебком

из губ касаньем, входом,

распутать чувств клубок,

что зрели год за годом,

раскрыть шатёр на всю,

в степи как, перед ветром,

направить бирюзу

очей в синь, миллиметры

её природных глаз,

объявши женский космос,

хранящий дивность масс,

ответы судьбоносно;

признать теплей родных

и царственней царящих,

и звонче заводных,

прозреннее смотрящих;

с беспечностью примкнуть

к живым, святым флюидам,

быт, грусти оттолкнуть,

Машолнышко увидев…

Просвириной Маше

Верящий

Я верю в держащие пальцы,

в косынку на чистых кудрях,

и в данные встречи и шансы,

в веселие жизни меж плах,

в беспечность, отсутствие горя,

и в добрость сторонних голов,

что рыбь я златая меж моря,

что я – не трофей, не улов,

и в нужность, живое величье

и свой нескончаемый дар,

что с пошлостью или приличьем,

он – зеркало обществ, радар;

и в тёплость, всемерное братство,

что справится мир с темнотой,

прибудет свобода, богатство,

когда её милость со мной!

Просвириной Маше

Взявшая

Такого азарта, всеможья,

доступного в каждый момент,

желают, чтоб страсти заложник,

навек безлимит-абонент.

Протиснуться к пахнущим норкам

неведомой пьяной смолой

и соками ягод с предгорок

мечтают старик, молодой.

И я обуян увлеченьем

и прихотью, похотью весь,

не знающий stop, отвлечений,

взымев аппетиты прям здесь,

и видящий искру в ответе

аффектом замасленных глаз.

Подмокший низОк от привета

раскрывшей помадовый лаз.

Любое дозволено призом:

вид, ракурс, загиб, поворот.

Прекрасно так видится снизу

любимая, взявшая в рот!

Магазин «Литорок»

Ты мог быть киоск "На разлив",

в пустыне словесием слюнным,

палаткой, где надпись "Цой жив",

прибежищем музыки юных,

где рок и запенистый хмель,

рассказы икотные слышны.