Алёшка Емельянов - №3

Средь лет я царил, до болезни…

Ах, нотки открывшихся вин

и запах роскошных красавиц

доносятся меж половин

забора, где я, как плюгавец,

какому назад нет пути,

какому лишь память осталась:

балы, кружева, мод суды, -

бедняге забытому малость…

Кавказский пленник

Влетевшая пуля остудит,

центруя мишень, юный пах.

В расстрельную кучу прибудет

измученный пленом в горах.

К опоре на миг пригвоздила,

и резко отправила в спуск.

И машут кистенем-кадилом.

Я в своре неблизких – Иисус.

И смерть одинаково срежет -

смиренный, несущийся ль в бег.

Присягу, медалистый скрежет

навек аннулирует снег.

Животно в угаре семейство.

Молящих и плачущих бал.

Пусть будет последним злодейство!

Пусть буду последним, кто пал!

Толерантность

Он гейист, томлённый,

манерен, смешон.

Но мир испошлённый

не ведает шок.

Он примет синь волка,

тип белых ворон,

пузатых, ермолку,

и третий пол, тон;

слог против не скажет

глупцу испокон,

любой грех отмажет.

В душе силикон

и язвы всей злобы

уж мир не дивят,

и розовость пробы

девчонок, ребят,

пришитые стержни

и ввёрнутость вульв,

ленивые лежни,

бездарности букв,

умы маломозглых,

и скудость людей,

и козни, скабрёзность,

и племя бл*дей,

угарных, и маркость,

и нервенность, лёд…

Мир примет всю пакость,

какая придёт…

Космичность

Толчок, и целый мир шатнулся,

и схлопнул точку до нуля.

До тьмы свечение свернулось,

ничто для бытности суля.

Листва – до почки, до песчинки -

Земля, до точечности – шар,

и насекомье – до личинки,

до искры – пламя и пожар

свелись, до капли – океаны.

Хребет всегористый скручён

до нитки, стал невеликанным.

И в выдох ветер превращён.

Любовь до выплеска из тела

сошла, вселенство не виня.

В мгновеньи шокового дела

весь Бог уменьшился в меня.

И полон вакуум сих бусин.

Бином. Первичности бульон.

Сансары цепь всегда искусна.

Начало новых жизней, войн.

От судьбы не уйти

Званные всячески в гости,

к поезду, в уличный ход,

к встрече на берег и мостик,

в здания, к выставкам мод,

в резвые игры и хобби,

к стройным и вялым кустам,

к ужину, блюдам, на пробы,

к новым и старым местам

дома остались, тревожась

капель дождливых, жары,

смирно, развально, то ёжась,

воздух берут, как дары.

Буря разбросанных красок,

двери распахнуты… Спят

в ужасе, бледности масок,

кровь подстрелив под себя.

Столкновение

Шоссе собой вчера окрасив,

глядишь с асфальта оком ввысь,

дорогу утром тем опася,

глухих просёлков лёдный мыс.

И стынут мышцы, чуб отдельно.

Фантомна боль. Перчинки-снег.

И бель слепит. Вокруг метельно.

И сны не греет с неба мех.

Помятость, стёкол паутина,

потёкший в мёрзость антифриз.

И топит случай пышность тины.

Иной в кювете смотрит вниз,

кто мчал быстрее и упрямей

чертей. А ты входил в туман.

Тут ночь не зналась с фонарями

века. Не спас вас талисман.

Поникли крылья, видя траур,

и перестали вдруг расти.

Тепло теряю ваших аур.

Вас опоздал двоих спасти…

Каштанность

Темень коричневых ядер,

зелень подбитых ежей,

жёлтость нападанных пятен

с веток – сырых этажей.

И шоколадиста гибель.

Стелен асфальта батут.

Скинутся многие, ибо

мучает ветерный зуд.

Град вертикальнейшей пушки

в крышу земную стучит.

Семя орехов, как души

грешников, павши, молчит.

Ягоды ль с крон великана?

Очи с драконьих голов?

РОдня ли камня в тумане?

Брызги вулкана с домов?

Сыплется колкий бубенчик

с дерева древних родов.

Спело-кофеистый жемчуг

сеет всю гладь городов.

Вирус

Вирус звериного пыла.

Ярость заразит с боков.

Пастью из пенного мыла

резать всерванно готов.

Всем озираюсь оскально,

зову предельности вняв.

Шерсти торчащие жала

ёжат, терпения сняв.

Кучит, ерошит гладь злоба,

мирность и зубы крошит.

Пламенно-кисла утроба

слюнно и ядно кишит.

Боли сей нет карантина.

Тело не сдержит поток!

Пуля моя иль вражины

вылечит, выдав исход.

Ныряльщик

Тянет свинцово грузило.

Виден мутнеющий сок.

Трачу пузырья и силы.

Буем надежд поплавок,

коему всё же "спасибо",

что не ползу я по дну;

что на виду – "неспасибо".

Холодно тут поутру.

Плюнут усато губами.

Вдетый, натянутый в рост.

Смирно и пьяно купаем.

Бледно шевелится хвост.

Тихо. Виднеются травы.

Так, и зачем сюда влез?

Только заметил я плавны

блики монисты и блеск…

Лёфка и Мафка

Дорога к объятиям, пледу

меж своры чуть спящих собак,

сквозь нити, канатища бреда,

и толпы, пустеющий бак,

потницы и выдохи внешне,

заспинно оставив боль, сны,

вела и прогулочно, спешно

до осени с поздней весны.

Тропинки под кронами клёнов,

по сотам брусчаток, мели́

за звуком дыханий и стонов,

молчаний, улыбок вели.

И рейсы от двери до двери

несли наилучшего смесь,

с предлюбьем, надеждою, верой

до юга из северных мест.

Просвириной Маше

Шалашик

Готовое счастье на завтрак:

мясистый до слюнок мосол,

салатные блюда из самок

павлиньих. Свисают на пол

колбасные цепи. И струи

шампанских. Крема на коржах.

Приправами – вкус поцелуев.

Мозаики салатов в ковшах.

Тут соки диковинных ягод

в графинах, икринки надежд.

Тарелок нет с горечью тягот,

обидой, соседей-невежд.

Цветное, съестное застолье,

устроено что средь чумы

в уютном шалашике, вольном,

где гости, хозяева – мы.

За стенками вой голодавших,

навесы и замки средь дня.

Пируем, друг друга дождавшись,

застольная пара моя!

Конечье

От осени этой так больно.

А сердце – телесная моль.

Средь сырости плещется сольно

холодный душевный рассол.

Ладони чужие согреты

остатком тепла из груди.

Сильнее горчат сигареты.

На них все уходят труды.

Все листья прилипли теснее

к дорогам, асфальту, своим,

от этого им и теплее.

А я всё брожу, ища сны,

чтоб на ночь хотя бы забыться;

чтоб грусти, невзгоды не зрить.

Наверное, стоит зарыться

в сугробы, паласы листвы.

От ветра и мороси, серых

пейзажей колючей лицу,

тюремнее мыслям и вере.

Ноябрь ум сводит к концу.

Целуемый, обнятый самый

Целуемый, обнятый самый

под самой из радостных дев,

над феей с улыбчатым шрамом,

кто любит мир, запахи древ.

Держимый стыковкой ладоней,

ныряемый в серую синь

поглядов и гамму гармоний,

что равны испитиям вин.

Зовимый в местечки и встречи,

с луча позитивом зажжён.

Дарящий, ласкающий речью,