Дмитрий Близнюк - Утро глухонемых. Стихи, верлибры 2018

он смотрит из окна на дерево, а она
подходит к нему со спины
и по-детски обнимает за талию, словно дочь – отца
(за миг до приближения он почувствовал аромат
ее веснушек, аромат чуть увядших ромашек в кувшине).
он уже не помнит, что такое быть самим собой,
он смотрит на дерево перед домом,
он не знает, что сейчас соединяет их сердца,
что поддерживает их на плаву в мегаполисе
среди красочных бегемотов.
случайное чудо любви? музыкальный этюд
двух судеб, столкнувшихся лбами?
царапины совершенства на запястьях?
она же – свято верит в обручальное кольцо,
в компактное счастье (радость обезьянки
в сожительстве с уютным, добрым, сильным фотографом).
когда они устают говорить,
то вынимают слова, будто поплавки из пустоты
или крошечные вставные челюсти театральных кукол,
и кладут их в кружки с холодным чаем.
смотрят телевизор, цокают и шипят на рекламу,
покрываются пестрым ворсом кошмара.
жизнь – будто мороженое, которое тает в руке ребенка,
заваленного пылью и кирпичами
после землетрясения. но он всё еще жив.
мир – мраморный дворец,
объятый камнеядным пламенем времени.
а он пытается спасти,
вынести из огня то, что ему дорого,
то, что он считает самым ценным —
младенца в люльке, кашляющую женщину,
белую, как мрамор, веснушчатую венеру,
чемодан со стихами, шкатулку с документами.
он рискует, он может выгореть изнутри,
может ошибиться – сделать выбор,
о котором будет жалеть всю жизнь или сомневаться.
спасет истину вместо друга. дочку вместо жены…
господи, почему же он так верит
в теплые летние дожди, в бессмертие —
тихое, призрачное, шелестящее легкими каплями,
что льется однажды над миром —
однажды и безвозвратно?..

весенняя капель
льет быстрый яд
в уши обезьянок чернозема.
голые, как черные осьминоги, деревья
трясут ветвями.
узнаю тебя, мир: первый взгляд в окно,
не в интернет, ты похудел, завшивленный рыцарь,
вернулся из крестового похода зимы,
из бумажных пустынь черновиков,
сбросил доспехи жира,
не взял заветный Иерусалим – лишь
несколько банок с соленьями, да мумию снеговика
тащишь подмышкой холодного асфальта,
но ты готов к перерождению.
ты готов принять меня.

***

помнишь апрель прозрачный:
оттаявший невидимка из ледника,
мы уже научились курить и целоваться,
скучаем на скамейке под тополиными лапами,
а над нами бетонная черепаха встала на дыбы,
и солнце жалит, и мы, точно жуки,
барахтаемся на бескрайней трескучей фольге.

***

ветер нараспашку пахнет
мокрыми объявлениями о пропажах собак
и сигаретным дымом, девушка в одних чулках
курит в окно, выдыхает туман, чуть развратная
эйфелевая девица – цвет ее глаз не разглядеть:
окатанные морские камушки – сколько
им тысяч лет, интересно?
я выброшен на берег чужой спальни;
камин, размером с дога, и пламя ласково пожирает
полено, медленно смакует древесную плоть —
так глодает пес говяжью кость – зверь огня,
зверь времени,
зверь женщины.

так в юности высовываешь голову
из окна дребезжащего трамвая.
и теплый ветер бьет по коренным зубам,
будто невропатолог молоточком по коленям.
заливает в твою глотку расплавленный хрусталь,
а ты, счастливый фальшивомонетчик, ухмыляешься,
задыхаешься, щуришься,
и о твою голову с глухим звоном
разбиваются воздушные замки —
разлетаются на пузырчатые осколки кислорода, а тебе
так хочется жить – до сказочной жути,
до нежного озноба.
от неземной тихой радости
бурлит оптимизм – золотое озеро с пираньями,
в которое забрела глупая раненая корова.
и ты летишь в карете, обвязанной пачками динамита,
сардельками смерти, и за тобой
бархатно, штриховано тает бикфордов шнур,
ты знаешь – огонек тебя не догонит,
а когда всё же догонит – ты встретишь тихий
шипящий сквозняк лицом к лицу:
револьверное дуло, приставленное к дверному глазку,
чтобы запечатлеть последние картинки
в чудном, разлетающемся мозгу —
на живые, хнычущие осколки.

поэты парят/подскакивают над асфальтом,
ибо свободны от земного притяжения. чуть-чуть.
нужно носить в карманах подковы, куски кирпичей,
прятать свинцовые пластинки
в атрофированных крыльях,
чтобы не унес горячий, как из радиатора, ветер перемен
одуванчиковую Эли с букашкой
в страну человеческих зверей.
эпоха лакомится поэтами, как трюфелями.
бедность – патриотичная свинья – всегда нароет
парочку талантливых особей на кривых ножках.
и ты думаешь: человек искусства – приятная ошибка,
нелепая случайность, золотая рыбка,
которая живет в бачке унитаза – каждый раз
мучительную минуту задыхается, пока
эпоха перезагрузится,
набьет эмалированное брюхо
хлорированной ядовитой водой.
поэт – это то, что случилось со мной.

век-мальчишка умаялся за день,
наплескался в реке времени —
(похожа на зеркальный клей,
когда нырял – наглотался дежавю),
устал загорать под ядерными вспышками корей,
мечтать искусством, играть в войнушки – сам с собой.
всем столетиям одиноко, они – сироты Вселенной,
тыняются в громадных одиночных вольерах,
а сквозь прутья лет должны просеменить мы,
взявшись за руки или за ружья – полубезумные лилипуты.
протянуть друг другу нужные слова —
и уцелеть, и не исчезнуть в пути, проложенном
сквозь гудящий пищевод пространств,
сквозь алые воспаленные глотки восходов и закатов.
но этот мальчишка особенный.

век мой, мальчишка,
давай присядем на берегу,
посмотрим – что же мы натворили?
и кто эти муаровые цифровые великаны
(танцуют у водопада в ореоле мельчайших брызг)?
мы весело проносимся сквозь мерцающие символы,
как индейцы сквозь инопланетный дождь,
а люди неспешно текут по проспекту: