Дмитрий Близнюк - Утро глухонемых. Стихи, верлибры 2018

девочка из блестящих скрепок,
золотистых кос и плюшевых грез,
помнишь ли ты наши живые пещеры из одеял
(внутри жадно дышала теплая пластилиновая тьма)?
наши шалаши под муаровой сенью абрикос?
помнишь первобытную влюбленность
пещерных людей?
яблоко, бутерброды, нелепая кукла, водяной пистолет…
как домашнее задание бога,
мы бы смогли воспроизвести человечество целиком,
окажись вдвоем на другой планете – просыпаясь
каждое утро в сиянии голубом (по лермонтову).
глубоко в тебе сидит грудастая прародительница-мать,
похожая на важную торговку овощами
возле универсама. а во мне затаился охотник и воин —
матерая обезьяна, покрытая шрамами.
это детская дружба мальчика и девочки.
эпоха чудес вспыхнула, как просыпанный порох,
но не сподобилась на взрыв сверхновой.
зарос глупыми мышцами аленький цветок.
самоистребилось время волшебства,
словно бони и клайд зашли с ружьями в диснейленд.
и, вскрывая деревянные полы в старом доме
(по нежилым комнатам важно прохаживаются
дряхлые балероны запустения
и тихо хихикают по углам паутины),
я нахожу под досками скромный скелет кошки —
пианолу детской мечты.
кошку звали ясей. а как же звали тебя,
золотистая девочка?

мои любовницы,
смываю с вас божественную позолоту.
вы не ушли – вас намотало на зубчатый вал времени
за легчайшие ажурные чулки.
вы растворились в бескрайних ночах прошедшего,
как жемчужины в чашах с лунным вином.
вы бережно или небрежно ухаживали за мной,
самозабвенно ласкали медную лампу аладдина,
не ведая,
что некоторые желания накрывают всю нашу жизнь,
как облако саранчи кукурузное поле и небо над полем.
вселенная разжимается, точно гармошка царя гороха.
мне было хорошо с вами, но и без вас неплохо.
спасибо, что в суровые зимы вы были со мной —
украшали горностаевыми мантиями голого короля.
я щедро отблагодарю вас.
в реальности мона лиза стареет и на холсте,
шедевр исподволь превращается в старуху.
и бородавки, как репа,
проклевываются сквозь засохшее масло.
что же делать? проклинать леонардо?
лаская ваши текучие песочные тела
(похожи на макеты пустынь в парижском музее,
масштаб: один сантиметр – сто поцелуев),
я грежу о лирике, которой наполню вашу
виолончельную пустоту.
я построю великую башню из стихов —
похожую на шахматную доску,
скрученную в бараний рог,
с балконами, с ревущей от ветра вершиной;
вершина присыпана солью, как снегом,
и крылатые олени из швеции слетаются на солончак.
и вы будете жить в стихах, никогда не старея.
каждой достанутся лучшие платья метафор, сравнений,
только не деритесь,
не выцарапывайте друг дружке глаза.
я поэт, и пустота женщин принадлежит мне по праву.
старинное, зачитанное до дыр письмо
с признаниями в любви молодого патриция
лежит у каждой девушки под подушкой.
я ухожу от вас, мои красотки.
я вырыл ров вокруг замка личной жизни,
налил дождевой воды и запустил крокодилов.
такой себе индийский раджа
с пятнышком белым от зубной пасты на лбу.
переписал все сокровища сердца на любимую жену
(пусть не знает, что я спрятал в офшоре).
прощайте же, красавицы,
с самого детства рисующие сами себя,
сами себя медленно пожирающие,
ибо бог красоты терпелив, но прожорлив —
жестокая, умащенная маслами, змея
с тугим золотым ошейником.

ты выглядишь грустной:
рыбка-камбала прислонилась к окну.
бледно-розовое бра
с перегоревшей лампочкой
абракадабрится в тишине.
и девочка сидит на кушетке, обняв колени.
детства белый пломбир необратимо растаял и убежал.
ты выглядишь грустной,
и я не в силах тебе ничем помочь.
а может быть, это ловушка?
мужчиноловка с ароматными липкими лентами?
искусная маска хищного ангела?
советы подруг, как иглы,
входят в шелковую мякоть сердца,
словно там им и место. мышца-игольница.
ты с грустью глядишь в окно на косой, как заяц, дождь,
так трусики сиротливо глядят сквозь иллюминатор
остановившейся стиральной машины.
смотришь на мир застекленных гигантов,
взъерошенных плоскостей, громад забетонья.
ты никому не нужна. добро пожаловать
в клуб никому не нужных людей.
любовь – это все, что есть у человека,
чтобы пустить корни, протянуть солнечные длани
в персиковые долины иной реальности.
если бы тебя сейчас увидел бог —
одарил бы обручем для волос,
точно игрушечным алюминиевым нимбом,
причислил бы тебя к лику простых. не больше.
милостыня небожителей? или ты ждешь любви?
в каждом мужчине ты видишь себя саму, без грима,
отражение незнакомца,
лицо в колодце, затоке, болоте.
звезды, как буи, за которые тебе никогда не заплыть,
но ты грустна не от этого: тебя укусил комар глубины,
и ты расчесала укушенное место —
вот покраснение смысла. твоя грусть, как леденцы,
которые варили лунные старухи
из сахара и поваренной соли.
ты грустна – одинокий турист на незнакомой планете,
у тебя украли влюбленное время – местные деньги, —
и ты бедна вне времени, вне богатства. ты грустна,
и это прекрасно. картина под жадным ливнем
танцует, плавится, переливается.
кто-то жестокий оставил ее в облезлой раме
золотого загара
умирать, исчезать на улице на глазах людей с зонтами,
прислонив лбом к стволу каштана.

…и мечта старится, как собака.
но ты продолжаешь делить с ней кров, чесать за ухом
и баловать вареной курицей по выходным.
ты не будешь уже молодым.
депрессия – это когда превращаешься
в человека-шифоньер
и начинаешь шарить, копошиться в себе,
выдвигаешь пустые ящики с грохотом из груди и печени,
ищешь там серебряную монету 1924 года —
с рабочим-молотобойцем,
но монеты нигде нет, а на улице уже глубокая ночь,
и протяжный вой ротвейлера,
будто эскалатор с плавно ползущими ступеньками
не дотягивает до сливочной луны – едва-едва.
но монеты нет, ты ограблен,
и деревья-рыцари на конях тьмы окружают тебя,
тьма плещется, заставляет переливаться через края,
границы тела растворяются,
и ты растекаешься в пространстве нефтяным пятном
по ночному морю.
и – будто тонущий за соломинку —
касаешься клавиатуры.

жемчужина, завернутая в носовой платок, —
лето на водохранилище. само слово «водохранилище»
обещает некую грозную тайну —
лох-несское чудовище как минимум.
погода перламутровая, прелая и мутная,
безнадежно испорчена бряками будущего дождя;
лимфоузлы туч увеличены кратно.
мы лежим в палатке – ты охотишься за комарами,
чудом просочившимся внутрь,
а дочь играет моей щетиной, трет ладонью о наждак
и смеется, и детский смех звучит вразрез настроению —
так компания белых капустниц
беспечно порхает в библиотечном зале.
на ветках и траве, канистрах и веревках
тускло сверкает дождливость.
природа опять на сносях, а отец – проходимец.