Дмитрий Близнюк - Утро глухонемых. Стихи, верлибры 2018

здесь время, как улитка,
лениво ползет по кругу циферблата.
море становится на задние лапы
и с любопытством гончей обнюхивает небо,
а ядовитая синева запуталась в пальмовых листьях,
точно опытная мелодия
в пальцах начинающего пианиста
(день-ночь-день-ночь). ярко тает небесный бекон —
прослойки сала и мяса тонко сменяют друг друга.
прибой извивается —
сердитый ребенок в кресле дантиста.
прозрачной конницей может внезапно налететь тропический дождь,
посечь палашами теплых капель лицо,
изрезать подержанный, выгоревший мерседес,
но лето бессмертно, как мидас, превращающий всё,
до чего дотронется, в золото,
в зрелость,
в предел совершенства…
залив. заливная рыба на фарфоровом блюде,
и кусочками моркови торчат оранжевые буи.
плывет в солнечном мареве профиль гостиницы —
многоликий циклоп с палицей.
засохшая пальма громадной ящерицей
напряженно застыла на стене воздуха
с максимальным растопыром лап, а за ухаб
истой дорогой начинается подобие хлипких трущоб —
сараи и домики – вросшие-в-плоть-ногти.
наглые псы, полуголые дети – занозы для глаз.
вот обломанный невиданной силой бетонный столб —
поломанная свеча, и вместо фитиля
из раскрошенного нутра торчит ржавая арматура.
здесь ты обгоняешь само время,
как улитка улитку.
но ненадолго,
и время гигантской волной
в конце концов настигает тебя.

2
спустя семь часов. ночная прохлада —
фигуристая мулатка в кофейно-синем платье
без музыки танцует фламенко в золотых туфлях
(каблуки увязают в остывшем песке).
ты смотришь сквозь ночное небо —
сквозь выгнутое стекло батискафа.
опустился на глубину, в алмазную черноту,
и, возможно, это приближается не самолет,
а рыба-молот.
вот оно – чувство жизни без прикрас и мишуры —
ты плаваешь в глубоком, как байкал, бассейне,
у бассейна высокие борта – не достать рукой,
и нет алюминиевых лестниц для спасения.
ты не собираешься тонуть,
но и не можешь выбраться наружу. чего-то ждешь,
лежишь на спине под куполом сине-стеклянным,
плывешь в мерцании щадящего ночного освещения —
малек, задумавшийся о вечном.
и что такое падающая звезда, как не чье-то прошлое?
и чувствуешь, что поднимаешься, падаешь ввысь.
прибой гипнотизирует,
морская змея грациозно становится на цыпочки
и шипит белые стихи в микрофон на пляже,
и сознание заволакивается шипением —
густым, шелковым, шальным. вот заныла шея,
вспыхивает новый образ, точно чиркнули спичкой.
девушка вернулась домой поздно ночью. одна.
подходит к зеркалу, вздыхает по-детски,
начинает высовывать серьги из маленьких ушей,
и ее зеркальная двойница с легчайшим запозданием
задумчиво, неохотно снимает сережки.
и это синхронное раздевание звучит, как мелодия,
отраженная в глыбе черно-зеркального рояля.
тогда ты понимаешь, что смерть – это антарктика,
иллюзия земли обетованной.
смерть носит белые просторные одежды,
смерть играет на черно-зеркальном рояле
среди айсбергов и мертвой синевы,
среди мускулистой, как мел, тишины.
но звуков нет, лишь раздаются пустые щелчки клавиш:
белые и лаковые, черные и лаковые, и снова белые.
ибо сухожилия внутри рояля
кто-то благоразумно перерезал.

ну и резанула же кривыми ножами
идея возвращения.
иероглиф чернильной боли на молоке
медленно расползается по темени.
вернуться? к тебе? невозможное – возможно?
да ну его к черту! так трощит скрипку подбородком безумный музыкант, так удивленный стекольщик
сдавливает пальцами перерезанную вену,
но музыка пробивается —
толчками, сгустками, овалами. идея вернуться к тебе
торчит между лопаток, как шпага тореадора,
вибрирует тяжелой уродливой струной.
стоит ли возвращаться?
идти сквозь паутину прошедшего,
выставив пятерню и сощурив глаза?
может, и не существует никаких возвращений?
то, что вчера было блюдом со слезами влюбленных,
сегодня – банальность, салициловая кислота.
я никогда не вернусь – но мысленно делал это не раз,
обвязавшись веревкой – уходил в буран невозможного;
веревка натягивалась, скрипели колки тысячи скрипок,
предательски тонко визжал стальной трос буксира.
может, не стоит тревожить призраков и богов?
не стоит возвращаться? возвращение —
ностальгия котлеты по говяжьим ляжкам
и травяной благодати. каждый третий
здесь инопланетянин. плотник иосиф,
построй мне деревянный вертолет,
чтобы смог я вернуться – инкогнито.
на несколько минут
пролететь над замершими в дивных позах днями —
над спящими прозрачными младенцами,
а внутри младенцев цветочными роями
кружатся, беснуются души миров,
утраченных навеки.

осень: идеальное место для родины —
полуразрушенное, густое, кряжистое.
пустырь заброшенной стройки,
заросший великолепным бурьяном,
украшенный обморочными лестницами в небеса —
незавершенными, несовершенными, как стихи юности.
и кусками бетона с ржавыми хрящами арматуры.
с патрулями из глазастых ностальгических псов,
застрявших между истаивающей любовью к человеку
и прогрессирующей верой в волка.
там нет ни политики, ни культуры, ни разума —
сплошная первобытная самоволка.
там отваливаются за ненадобностью
широкие крылья – как у ангела, так и у химеры.
и тощие драконята пожелтевших кленов
едва пришпилены к гусиной коже пространства
черными булавками грачей —
всё держится на зверином слове.
и ветер-почтальон
слюнявит марки грусти – пустые сырые окна.

я валялся в постели:
выброшенный на берег моряк
после кораблекрушения каравеллы сновидений.
в объятиях белого демона на мятых простынях
вспоминал наш случайный роман
на тридцать четыре страницы.
вот ты тащишь меня в бушующий сад.
«не люблю я шпанку», а ты смеешься и клейко целуешься,
дегустируешь страсть перед скрытой камерой августа
(утопает в кустах крыжовника и малины) —
так моллюск заигрывает с ловцом жемчужин.
наши тела сомнабулично выходят из берегов —
загорелые реки с редкими шрамами
и родинками топляка, с жадными притоками пальцев,
с изысканной бледностью там, где нельзя.
и волны ласки и нежности щекочут ступни – пшшшшшшь… твоя изящная ножка
с накрашенными малиновыми ногтями
похожа на ветку сакуры – «да брось, не смеши».
и впиваешься звериным взглядом в мое лицо,
как девочка пальцами в шею пожарника,
когда он выносит ее из окна восьмого пылающего этажа
на седьмые небеса…
но и это прошло. наступила осень.
последний день помпеи, да и наш последний.
ты недовольно рассматривала горизонт,
точно грязь под ногтями
(дачный поселок – нашествие толстых наполеонов
в треуголках крыш), а я повернулся к тебе тишиной,
и тишина зашуршала лебяжьими крыльями,
почерневшими мумиями подсолнухов, как в октябре.
тогда я понял, что мне пора
переходить из жидкого состояния в газообразное,
вознестись из воды в туман,
сбежать из реальности в твою память.
прости, что оглянулся.