Александр Волог - Берегиня

Для чего ты пыхтел и старался,
для чего прозябал и потел?
Вот опять у тебя не удался
стих, который случиться хотел.

Ну, отбил все дороги пятами —
от избы лесника до казарм,
но какой же ты правды пытаешь,
если сам не умеешь сказать?

…А у ног побурелая шишка
исполняла своё ремесло:
открывалась легко и неслышно,
чтобы семя потом проросло.

Я хотел у неё поучиться
бессловесному делу семян.
Я хотел у неё подлечиться
от болезни с названьем «обман».

Но опять – не случилось, не вышло…
Каждый год прихожу я туда.
Стайка ёлочек выше и выше,
а со мною всё та же беда.

Только там я стою беспечально
и учу откровенья азы.
Абсолютная правда молчанья
замыкает мой лживый язык.

У каждой женщины есть имя.
У каждой женщины есть право.
У каждой женщины есть служба, —
Нам этой службы не понять.
У каждой женщины есть гордость.
У каждой женщины есть слава.
У каждой женщины есть песня —
И этой песне имя – мать.

Ах, солнышко-солнце,
Как нас мало заботит,
Что ты можешь погаснуть,
Нашей жизни звезда!
Приходят возлюбленные,
И жёны уходят,
Но мама – это
Всерьёз и навсегда.

И если нам – мужчины имя,
То есть у нас, мужчин, забота.
То есть у нас такая служба,
И выше службы не бывать, —
Чтоб никогда не горевала
И не тужила отчего-то,
Чему помочь по нашей силе.
Та женщина, чьё имя – мать.

И у меня есть тоже мама.
Ах, мама, ты – моя Надежда,
Моя Эпоха и Планета,
Моя ты Вера и Любовь!
Прости за всё, в чём виноват я,
Взгляни, как ты глядела прежде.
Глазами солнечного света
Сквозь безнадёжность облаков.

Ах, солнышко-солнце,
Как нас мало заботит.
Что ты можешь погаснуть,
Нашей жизни звезда!
Приходят возлюбленные,
И жёны уходят,
Но мама – это
Всерьёз и навсегда.

Он приходил – тяжёлый и земной,
В движениях неспешен и просторен.
За чёрною шинельною спиной
Мятежно пахло воздухом и морем.

А дома было тесно и тепло,
И всё казалось маленьким и тонким,
И от шагов чуть тренькало стекло,
И пахло щами, пудрой и ребёнком.

Всегда хватало мужиковских дел.
Шёл нескончаемый ремонт в квартире,
Где молоток геолога висел
Как символ памяти о довоенном мире,

Как детская любовь наивных дней
С её весёлым, терпким беспокойством,
Как обещание вернуться к ней,
К рудоисканью и землеустройству.

Но шли послевоенные моря,
С Атлантики шумело зыбью злою.
Погоны. Чёрный китель. Якоря.
А в доме пахнет твёрдою землёю.

Хочется, чтобы:
маленькая полупустая комната,
где всегда незакончен ремонт,
пластилиновый запах игры
и «Таинственный остров» на стуле,
а за стенкою смех, голоса
взрослых…
Детство – это такая пора,
когда все ещё живы.

Постойте! Минутку. Не так торопливо.
Пока что не отданы в руки чужие,
Пока ещё свалка не властна над ними,
Припомните всё, что они вам дарили.

Они позволяли кормить себя кашей,
Бросать и таскать, забывать в огородах —
Коты-в-сапогах и растрёпы-наташи,
И мягкие псы неизвестной породы.

Для них вы с рождения были большими:
Чумазые принцы, ползучие боги,
И вы, любознательные богини,
Для опыта им отрывавшие ноги.

Они верноподданно повиновались
Неловких ручонок приветливой власти,
И вас, как владык и друзей принимали
В своё глуповатое, доброе царство.

Ревнуя родителей, с ними нарочно
Мы в лишние ночи в обнимку вплывали.
А если уж было невесело очень,
Зарёванность щёк мы об них вытирали,

Но в хохоте школьных звонков вырастаешь,
И поезд годов нас увозит всё дальше.
Корнями во взрослые страны врастаешь,
Где есть и измены, и злобы, и фальши.

А там вдруг припрётся бессовестный вечер.
Всё станет тоскливо и очень непросто.
Не сможешь уснуть, и занять себя нечем,
И будешь молчать одиноко, как остров.

И сядешь под форточкой, свет не включая…
Взобравшись, пыхтя, до коленей высоких,
Подлезет к тебе твой потрёпанный заяц
И ухом тихонько щекочет висок…

Чем пахнет детство? Белыми грибами,
На солнышке подтаявшей смолой,
Осиновым дымком субботней бани
И мамою, пришедшею домой.

Есть вкус у детства: вкус лесной кислицы
И разварной картошинки с парком,
Вкус родника, которым не напиться,
И спелой земляники с молоком.

Есть вкус: не знать угрозы опозданья,
Довольным быть, запрятавшись во ржи,
Внезапный вкус открытья рисованья,
И просто вкус – смеяться, бегать, жить.

Есть запах – девочка, и запах – мальчик.
Есть запах – чистота, и запах – грязь.
И дурноватый, тошный запах фальши,
Которую мы чуем отродясь.

Взрослеем. Больше слышим. Дальше видим.
Без трепета относимся к огню,
Без разницы – к удачам и обидам.
Утрачиваем вкус. Теряем нюх.

Крутой разряд срывается пробоем —
Обыденности толщу осветить…
Родители уходят на работу,
А сын кричит:
Не надо уходить!

Нет большей супротивности несходства,
Когда их ставит рядом жёсткий век:
Неумолимый идол производства —
И маленький несчастный человек.

Но каждый смертный в этих толщах мглистых,
Готовых искрою насквозь прожечь,
Есть малое дитя родных и близких,
Товарищей, возлюбленных, друзей.

И все мы, крохи, с детскою обидой,
Ревём о том из всех недетских сил,
Что забирает беспощадный идол
Всех тех, кто был и дорог нам и мил.

И с каждой вспышкой их всё меньше в списке,
А идол ненасытен и сердит…
И плачем мы ко всем родным и близким:
– Пожалуйста, не надо уходить!

Мне снится всё, что я не там живу,
что я живу в совсем другой квартире,
и лампочку под абажуром жгу,
и не кажусь себе мишенью в тире.

И тесноватой комнаты уют
в свои раздумья посвящают книги.
А за окном тихонечко поют
скитальца-ветра вечные вериги
о том, что он который день не спит,
что всё юродствует подруга-вьюга…

И в час, когда яичница шкворчит,
ко мне приходят два старинных друга.
Тогда в углы отходит пустота,
светлеет в доме, и они жуют.
И удивляются, что я живу не там.
И говорят, что правильно живу.