Василий Макеев - Избранное. Том 1. Стихотворения

Может быть, в последний раз порадую,
Огорчу, быть может, не впервой
И своей сыновнею усладою,
И своей бедовой головой.

Ах, мои родители любезные,
Вы меня жалели как могли…
Гуси, гуси, странники небесные,
Дайте небо страннику земли.

Но не слышат гуси пестрокрылые,
Не роняют перышки с крыла.
Снова дни готовятся унылые,
Снова туча на небо взошла.

А когда головушка опустится,
На душе как кошки заскребут,—
Это плачет матушка-заступница
За мою далекую судьбу.

Опять в степи за Доном величавым,
Где горизонт зарницы оплели,
Воздвигли богатырские заставы
Стога священной русския земли.

Они стоят, как памятник былому,
Сторожевые славной старины.
Седые крутобокие шеломы
Издалека отчетливо видны.

Пускай их век соломенный недолог,
Но знаем мы и не по старине:
Когда на Русь приходит лютый ворог —
Стога сгорают в жертвенном огне.

Но пролетят над Родиною беды,
Потом дожди тяжелые пройдут,
И вместе с первой ласточкой победы
Стога макушки к небу вознесут…

Мы каждый год в степи под солнцем ярым
Выходим утром с праздничной душой
Вершить стога свои не для пожара —
Для нашей жизни сложной и большой.

Чтобы опять за Доном величавым,
Где горизонт зарницы оплели,
Воздвигли богатырские заставы
Стога священной русския земли.

В феврале раздетом и разутом
Стылый месяц светит на износ.
По глухим заборам редкозубым
Громыхает палкою мороз.

Долго ждать воркующих проталин.
И по звонкой гати ледяной
Ветер безбородый, как татарин,
Скачет с белобрысою зимой.

Вот оно, февральское притворство!
Он ослеп от снежной пелены;
Знать не знает день противоборства,
День свиданья стужи и весны.

Сретенье так исстари ведется —
В этот день от будущей беды
На крылечке курица напьется
Зимовой со льдинками воды.

Народится месяц крутолобый
В зыбке молодого ивняка,
Закряхтят дремучие сугробы
И сожмут дебелые бока…

Но покуда ветрено и снежно —
Голубые дни наперечет.
И мерцают слабые надежды
На весны блистательный приход.

Где же с нею встретиться придется
Не о ней ли в стужу и метель
Над широкой чаркою колодца
День и ночь горюет журавель?

К матери в избу заглядывает
Бабушка Аграфена…
Про то, что она Аграфена,
Не помнит почти никто.
Бабушка Груша развязывает
Пуховый платок степенно
И под себя подкладывает
Плюшевое полупальто.

Матушку «перездравляет»
С истовым праздником – Сретеньем,
В лоб меня за безверие
Пальцем тычет слегка.
Тут же доложит радостно,
С кем она перевстретилась.
Из угощенья отведает
Лишь кислого молока.

Бабушка Груша на хуторе
Заядлая похвальбуша.
Сумрачный дух стяжательства
В ее душе не потух —
Ажник четыре курицы
Водит бабушка Груша,
А в кавалерах при курицах
Соседский покамест петух.

Муки полтора мешочка
На зиму у Груши намолото,
Дровишек с Петром – лесничим
Намедни Господь послал…
Жила до последней осени
Коза – ну чистое золото! —
Да, знать, за грехи за бабкины
Козу серый волк задрал.

И хата у ней просторная,
И цепкой обмазана глиною —
Одна большущая комната
В цельные три окна!
И в этой хваленой комнате
Векует она по-старинному —
Копучая, бестелесная, —
Как помнит себя – одна.

При полном таком довольствии
Свой век доживает Груша.
Попробуй-ка, не обидев,
В глаза ее пожалей! —
Она сирота не круглая,
У ней в кумовьях Холюша,
У ней чрезвычайная пенсия —
В двадцать восемь рублей!

А коль гостевать сподобится —
Встречают, как участкового,
Попотчует, чем сыскалось,
Последний из всех бедняг.
И нету ни бабы бешеной,
Ни ухаря бестолкового,
Кто б голос при ней нечаянно
Иль с умыслом приподнял…

Когда отгутарит бабушка,
Поднимется, как с завалинки,
И, плюшевку подпоясавши
Подобием кушака,
Бредет по вечерней улице
В коротких подбитых валенках.
В руках у нее махоточка
Для кислого молока.

Скрипят и шатаются ставни,
Колеблется пламя свечи.
Грозятся зарницы перстами
Кому-то в пугливой ночи.

В такой грозовой повители
В округе не стало видней.
И бабочки не долетели
До света в избушке моей.

Так я за края золотые,
Считая, что мне повезло,
Летел на твои позывные,
Да вот ослабело крыло.

Иль, может, ты звать перестала,
Забыла меня наяву?
И падаю наземь устало,
И вовсе бескрылым живу.

И мне уже кажется – проще:
Была ты несбыточным сном…
Дождя серебристая роща
Стыдливо шумит за окном.

Дневные улыбки иссякли,
Смятение было и есть.
И бьются, как ласточки, капли
На крыше о жесткую жесть.

Тихо, звездно, голубо́…
Лишь вдали проскачет всадник.
Чью-то первую любовь
Укрывает палисадник.

Кто-то шепчет за спиной
И невнятно и нескладно.
И от радости чужой
Мне и сладко и досадно.

Все казалось, как вчера
Я любил от ночи к ночи.
А теперь моя сестра,
Может, милого морочит.

Что же, время протекло
И туманом отдымилось.
Но судьбы моей весло
Пополам не надломилось.

И, надеждою горя,
Я дождусь любви заветной.
Так вечерняя заря
Обнимается с рассветной.

Доколе труса праздновать, доколе
Искать сорочью истину в вине,
Коль я держусь, как лодка на приколе,
За берега любви твоей ко мне.

И если вдруг появится волненье,
И встречный шквал ослабит бечеву,
Я поплыву безвольно по теченью,
Вдоль берегов зеленых поплыву.

И заверчусь на воле бестолково,
Намокну там, где изморось и дождь…
Ты обо мне заплачешь тальниково
И по теплу на отмель отойдешь.

Ты будешь жить, погоде на противясь,
Являть собой веселости пример,
Когда у первой глинистой плотины
Меня изловит шалый браконьер.

И буду я на службе у разора,
Познаю все: и непогодь, и страх.
Потом он, уходя от рыбнадзора,
Меня утопит где-то в камышах.

И ты придешь упружисто по зною,
Хмельна от лета, мяты и травы,
И проплывешь, белеясь надо мною,
Задев ногой обрывок бечевы.