Сборник - Между нами

За окном еще все стыло
С ночи до зари.
За туман седой унылый
Скрылись фонари.

Свой последний лист теряет
Календарь зимы.
Снег летит и тут же тает.
Ждем весну и мы.

Не тревожьте вы,
люди честные,
Усыпальницу бога войны,
Чтоб не ведали горя родные
На руинах былой тишины.

Сон гробницы, украшенной златом,
Охраняет седой аксакал,
Чтобы бог не проснулся с раскатом,
Наполняя багряный бокал.

Чтобы стрел не познала кольчуга,
Чтобы жертв не искал ятаган
И в степи не рыдала подруга,
Окропляя слезами курган.

Секстант возвысился в пустыне,
Огни считает Улугбек,
И небо звездное поныне
Там созерцает человек.

Во мраке маленькой темницы
Над головою – небеса,
И манят звезды, как зарницы, —
Былых столетий чудеса.

Снова вижу золотые арки,
Где-то в поднебесье купола,
И влекут скупой прохладой парки,
И звенят, как гром, колокола.

А мулла взывает с минарета,
И слетают суры со столпа.
Люди чтят писание запрета,
И опять безмолвствует толпа.

Есть какая-то высшая цель,
Только замысел неизвестен,
Когда пес, перегрызший цепь,
Продолжает сидеть на месте.

Что творится в его голове?
Он доволен возможностью бегства?
Или чьи-то следы на траве
Не дают ему двинуться с места?

В молчаливом служенье его —
Не безволье, скорее, природа.
По задумке собачьих богов,
В генетическом коде породы.

И огромная вольная степь
Не нужна, двор за домом милее.
Почему тогда чертова цепь
Ржавой болью врезается в шею?

Озеро в толще льда.
Лодка, вмерзшая в лед.
Где-то на дне вода
Ждет, когда снег пройдет.
Люди вокруг, огни,
Здания, города.
Хочешь – ладонь согни,
Будто на ней нет льда.

Снег – загустевший дым,
Спящий на проводах,
Делает мир седым,
Словно не снег, а страх.
Стужа, пурга, метель —
Просто водоворот.

Чувствуешь, как теперь
Медленно тает лед?
Чувствуешь, как свеча
Падает на рояль?
Тает твоя печаль,
Тает моя печаль.
Чувствуешь, подо льдом,
Память свою храня,
Бьется, как метроном,
Рыжее сердце дня?

В деревянных домах, безусловно, вкуснее чай.
И стучащих в окно ветвей колыбельный ритм
Успокаивает и глушит твою печаль.
Отдышись. Подойди к окну.
Полюбуйся видом.

Останавливаться труднее, чем убегать.
Слышать пульс ее за секунду до поцелуя
В тридцать раз ценнее, чем целовать.
Тишина обнимает спящих, храня тоску их.

Выйди в ночь, заблудись в лесу, разожги костер,
Постарайся вырваться отовсюду, куда ты врос.
У седых морей, у высоких крон, у далеких гор
Ты отыщешь ответ, когда правильным будет вопрос.

Все круги разойдутся. Спокойной рукой
Ты поводишь по глади морской. И тоской
Сыт по горло и радостью сыт.
Только громче чеканят в прихожей часы,
И глядят с пониманьем дворовые псы…
Ты остыл. Ты устал. Ты покинут.

Но затем что-то явится дрожью во сне,
Черновым силуэтом, дырою в десне…
В белый снег, прочь из дома, съедая нутро,
В побледневшее утро, в порывы ветров,
В ледяное гуденье вагонов метро
Бросишь тело, как камень в витрину.

От ночных сновидений останется дым.
На заправочной станции найден. Седым.
Повторяющим, точно молитву в беде:
«Только белая пена на быстрой воде,
Только белая пена на быстрой воде…»
Все круги разойдутся. И сгинут.

Это старый рыбак. Он выходит из дома в ночь,
Закрывая входную дверь до безумия тихо,
Чтобы не потревожить с трудом засыпающих дочь
И седую жену. И для этих двоих он
Завтра утром домой принесет карасей и себя,
Занесенного пылью, усталого, полуживого,
Но ужасно счастливого, будто веслом загребал
Из реки наилучшее, чистое, самое верное слово.
У него есть река, дым над заводью, белый туман,
Соловьиная музыка лески с танцами поплавка,
Недосмотренный сон, черным хлебом
набитый карман,
Предрассветное солнце, ползущее сквозь облака.
А река так ждала рыбака, что течет вся к нему,
Светлячков любопытная стая скопилась у ног,
И рыбак, напевая мотивчик, знакомый ему одному,
Даже не замечает, как дергается поплавок.

Сырая полночь,
помесь сна и снега.
Звенит зима в ознобе потепленья.
Не отпускает в сотый раз, и бегать
По кругу я устала сонной тенью.

Тот круг был ярко-синими цветами,
Закатом майским,
летнею прохладой.
Мне нынче лишь читать о Мандельштаме
Да размышлять,
что мне нигде не рады.

Засыпана тропа песком, и даже
Стихи уснули там, где снится проза.
Никто не замечает той пропажи,
Которая найдется синей розой.

И брызнет соком спелой земляники,
И слово, хоть одно,
да не по делу.
Зима пройдет, как странные улики,
Оставит метки черного на белом.

И я тебя однажды не узнаю,
А может, и себя в весеннем гриме.
Из января меня не отпускает.
Когда отпустит, станем мы другими.

А у меня даже летом строка тяжела.
Черное кружево крон да луны стрела.
Знойный песок на губах да чужие цветы.
Сон на мгновенье, а в нем крик твоей немоты.

Дом на окраине ягодным чаем пропах.
Выпить березовый сок или в трех соснах
Быть, ожидая, когда мне укажут путь.
То ли на свет я выйду, то ль в нежить и жуть.

Хочешь, растаю я вовсе, нажми «делит».
Если подумать, почти ничего не болит.
Только стихи очень смутно, серебряный век.
Ты их не помнишь как будто. Берешь разбег.

Чей бы я след ни искала, найду к утру.
Словно благая, молчу на чужом пиру.
Мне быть последней, кому еще снится покой,
Чтобы писать и о нем тяжелой строкой.

За высоким забором растут цветы.
Жизнь чужая – подсветка из-под дверей.
Я давно поняла уже: мне кранты.
Зря я синюю полночь звала своей.

Возомнила себя кем-то вроде луны,
Мол, и я освещаю кому-то путь.
А чужие усмешки почти не важны.
Лишь бы дали с горчинкой любви хлебнуть.