Юрий Окунев - Люби навсегда

Он поздней ее встретил. И был ей не нужен.
И давно укатила в Литву она с мужем.

Никогда не была с ним добра и нежна…
Так зачем же ему ее юность нужна?..

Это самая светлая тайна на свете.
Пусть столетья проходят, тысячелетья, —

Люди вырвут загадки у дальних планет,
Но Земля не откроет им этот секрет.

Это счастье быть вечно наивным, зеленым,
Быть доверчивым и до смешного влюбленным
И смотреть заколдованно вслед…
И, тебя не догнав, на пороге топтаться.
Кто вовек не отплясывал этого танца,
Тот не знает, что старости нет…

Вы говорите – Дон Кихот?..
Но раз такое вдруг замечено,
Мой Санчо Панса будет женщина…
И с ней отправлюсь я в поход.

Что озираешься с тоской,
Печальный рыцарь – род мужской?
Опоры нет? Судьба изменчива?..
Да. Как ни вечен книги след,
Но в прозе жизни Санчо нет…
А если есть, то это – женщина.

Она сказала: «Что за цирк без риска?..
Тоска в благополучии таком».
Поверившую в жребий свой артистку
Работать с сеткой обязал местком.

Но то, что лишь опасностью чревато,
Рождает артистический задор,
Все то, чем раскалялся гладиатор,
Все то, чем заряжен тореадор, —

Все своего достигнет апогея,
Когда на риск имеешь ты права.
Здесь просто надо стать Хемингуэем,
Здесь не помогут громкие слова.

Все высшее работает без сетки
И презирает в творчестве покой.
Верните риск! – и станут руки цепки.
А ты, поэт, ошеломляй строкой!

Любовь впервые. Ты в оцепененье.
Ты в слове нерешителен и скуп.
Но миг еще —
и в пропасть объясненья
Отчаянно твой стих слетает с губ.

И начал главный режиссер: «Опасно
В военных сценах сеять только страх…»
А сам подумал: «Да, она прекрасна…
Недостижима, хоть и в двух шагах…»

Завлит сказал о том, что сцена казни
Запомнится сильней батальных сцен…
И понял вдруг: строга, а чем-то дразнит,
Вот хоть бы на день мне попалась в плен…

А режиссер второй спросил: «Не слишком
Мы увлеклись приемами кино?..»
И рассудил: «Ох, было бы нелишне
Жениться бы на ней давным-давно…»

Но ничего не говорил четвертый.
Не строил планов. Не искал побед.
Он был от восхищенья полумертвым.
Он просто погибал. Он был – поэт.

И женщина решила: «Недалекий,
Ты ищешь смерти?.. Так тому и быть!..»
Ведь не считали римлянки жестоким
Повергнутого до конца добить.

Был уверен: уже ничего не вернуть,
И решил: что мудрить?
Только в старость мой путь.
Так решил: хватит. Молодость к черту катись!
Интересно, что скажешь об этом, Матисс?

Строки взглянут, какой ты пример им подашь?
Ты назначил мне встречу, иду в Эрмитаж.
Но она все подслушала: – Не суетись!
Я сегодня. До завтра потерпит Матисс.
.
Он уступит. Он вежлив. Он все же француз.
Пусть он гений. И этого я не боюсь.
Я ведь женщина. Значит, имею я дар.
Я сначала узнаю, насколько ты стар.

Эх, поэт. Ты всегда на отчаянье скор.
Подожди сам себе выносить приговор.
Слушай жизнь. Слушай женщину.
И распрямись.
Я сегодня. А завтра музей и Матисс.

С утра спешат все люди на работу.
И я спешу. Один для всех закон.
Мне б рассмотреть ее вполоборота.
Она, быть может, выйдет на балкон.

Как у нее меняется лицо.
Оттенки тени и оттенки света.
Ведь женщина для нас, в конце концов,
Лишь только отдаленная планета.

Друг поучает: – Плюнь на миражи.
Стань, наконец, солидным человеком.
Перед девчонкой этой не дрожи.
Железным будь, шагая в ногу с веком.

Мы разные с тобой, мой старый друг.
Владей и дачами, и гаражами.
И знай: совсем напрасен твой испуг,
Что буду я погублен миражами.

Оставь тревоги, полные предчувствий.
Для беспокойства не ищи причин.
Я занят делом. В министерстве грусти
Имею я высокий, важный чин.

С утра спешат все люди на работу.
И я спешу: один для всех закон.
И пусть бездельником меня считает кто-то.
Я очень, очень занят. Я влюблен.

Сон ли, дымка крымского пейзажа?..
Где сам воздух светится, и даже
Мягче он и утонченней света.
…Стало б сном. Но подчеркнула это,

В бесконечность превратила утро
(Смотрит чуть насмешливо, но мудро
Мой читатель).
…Что ж поделать, каюсь.
Снова женщина. Не отрекаюсь.

Шла,
и луч вдруг становился резким,
Шла,
и сразу громче стали всплески,
Шла,
и сразу море стало морем,
Шла,
и в ликованье день бесспорен.

Не к тебе. Не возгордись собою.
Ни к кому. А просто шла. К прибою.

Отчужденно и без соучастья.
Странно. Что же это было?..
Счастье!

Забудется на миг. Потом двоится,
Троится. Проясняется. И вновь:
Как двойников, как копий вереница.
А подлинник один – моя любовь.

В моем вчера, в моем сегодня кроясь,
Дробится, умножаясь на года.
…И даже повторяется как новость.
Единственная новость навсегда!..

Отец рабочий. Мать артистка.
И шепоты вползали в дом
О том, что очень много риска
В соединении таком.

Что им не суждено жить в мире,
Что счастье их пойдет на слом:
Не упаковывают гири
С фарфором вместе и стеклом.

Отец миндальничать не любит,
И правду-матку сгоряча
Он по-рабочему отрубит,
Без театральности, сплеча.

Порой казался он жестоким.
Избрала мать иной язык:
К полутонам, к полунамекам
Нрав артистический привык.

Допустим, не было оваций
И правде требуется дань.
Допустим, надо бы признаться,
Что был провал и дело дрянь.

Звучит признанье неудачи
Не как судебный протокол.
Артист нам скажет не иначе:
– Вчера я в образ не вошел!

Отец был прям с собой и с нами,
Не раз вгоняя в слезы мать,
И лишь своими именами
Любил он вещи называть.

Бывало, лицемерят гости
Перед коллегой. А отец
Вдруг тихо скажет:
– Лучше бросьте,
Скажите: разве вы певец?