Юрий Окунев - Люби навсегда

И тенор только глянет косо,
Но токарю его не жаль.
Он труд любил звонкоголосый,
Чтоб голос пел и пела сталь!

Талантливые не боялись.
Его побаивались те,
Что предпочли искусству зависть
И лицемерье – прямоте.

Они-то матери шептали:
– Как вы могли судьбу связать
С медведем грубым! Вы пропали!.. —
И, слушая, вздыхала мать.

Те заговорщики-бояре
Плели интригу до утра.
И вдруг в дверях нежданный, ярый
Отец, страшней царя Петра.

Как будто с верфи корабельной,
В рабочей блузе входит он.
И сын, мечтатель и бездельник,
Отцовским взглядом пригвожден.

Я в пол уставлюсь виновато.
Ведь я причастен к смуте сей.
Так пред отцом Петром когда-то
Стоял царевич Алексей.

Что детство в людях примечало —
Понять спешило поскорей.
Так изучаем мы сначала
Своих отцов и матерей.

Мне многое казалось странным,
Хоть шло своим все чередом.
Мать неизменно, постоянно
Под вечер покидала дом.

А по утрам вдруг замолкала,
Страницы книги теребя,
Какой-то образ все искала,
Зачем-то «уходя в себя».

К обеду потеряв веселость,
А за обедом аппетит,
Часами пробовала голос
И говорила: «Не звучит!»

Шла к двери с бледностью заметной,
И я не знал, как понимать, —
На пытку иль на подвиг смертный
Уходит мученица-мать!

А ночью голоса в передней
Я различал, восстав от сна,
И триумфатора победней
Входила в комнату она.

С букетами в руках входила,
С отцом беседуя, горда…
Во всем спокойствие и сила.
– Как пела? – спросят…
– Как всегда!.. —

А завтра снова начиналось:
Под вечер – паника, испуг…
И так не разомкнуть, казалось,
Загадочный, волшебный круг.

Но вот пришел мой день отрадный.
Я был побалован судьбой.
Мать придала мне вид парадный
И повела меня с собой.

Меня слепили ложи, люстра,
Литавры, арфа – все подряд.
И, полный радостных предчувствий,
Я был посажен в первый ряд.

Вот свет погас. И все затмилось.
Минуты прекратили бег.
С волшебной палочкою вырос
Передо мною человек.

И не сравню других открытий
Я с царством звуков. Как сквозь сон,
Внимал им шестилетний зритель,
До основанья потрясен.

То грома слышались раскаты,
То будто затихал поток,
То музыка звала куда-то,
А то в ней слышался упрек.

Поднялся занавес. Я вижу
Читающего старика.
Придвинула свечу поближе
Его дрожащая рука.

Я был знаком со стариками,
Но этим все же изумлен —
Он пел и разводил руками,
Кому-то жаловался он.

Вдруг пламя вспыхнуло на сцене.
И из него явился черт,
Зал оживился в то мгновенье,
А я сидел ни жив ни мертв.

Я был напуган не на шутку,
А черт красиво начал петь.
До полуобморока жутко
Мне было на него смотреть.

Но тут, вглядевшись в маску злую,
Знакомого узнал я в нем.
Не так черт страшен, как малюют!
Я был отлично с ним знаком!

У нас в гостях он не был гордым;
Спокойный голос и шаги —
Он был вполне домашним чертом
И ел с капустой пироги.

И возгордился я тогда-то,
Узнав того, кто предо мной;
Ведь я вчера запанибрата
Был с настоящим сатаной.

Но тут он вверх взмахнул рукою,
Стена раздвинулась, и зал
Увидеть смог уже такое,
Что я никак не ожидал.

Ну и попал я в перепалку:
Передо мной, ни дать ни взять,
Сидит задумчиво за прялкой
В чужом нарядном платье… мать!

И мне потребовалось лично
На сцене проявить свой пыл —

Комично это иль трагично:
Я к матери бежать решил!

Как роли поменялись скоро:
Теперь не я был в тупике.
Я видел, как у дирижера
Дрожала палочка в руке.

В меня растерянно уставясь
И не пытаясь скрыть испуг,
Сам сатана и доктор Фауст,
Как статуи, застыли вдруг.

Но тут же я на поле боя
Понес решительный урон,
Как явствует само собою,
Я был на место водворен.

…Так я присматриваться начал
К оттенкам споров и обид.
И выглядел уже иначе
Актерский закулисный быт.

Он показался в новом свете.
Мне это причиняло боль.
Артисты ссорились, как дети,
Как лакомство, делили роль.

…Мы с братом через щель забора
Высматривали, как идут
Походкой гордою актеры
На праздничный, но тяжкий труд.

Вот проплывают балерины
С привычной живостью невест.
Их жизнь, как вечные смотрины,
Им никогда не надоест.

А вот знакомые фигуры.
Мне их немудрено узнать.
То мой отец,
усталый, хмурый,
К театру провожает мать.

Мне голос слышится тревожный,
В нем нотки нежности, тоски:
– Не простудись,
будь осторожней.
У вас там вечно сквозняки!

Он вслед посмотрит ей печально
И, будто для нее одной,
Вдруг улыбнется нелегально,
В душе гордясь своей женой.

Да, жизнь в семье прошла не пусто.
И ту семью я назову
Союзом жизни и искусства,
Кончая первую главу.

Вновь вспоминаю детства дни я:
Мелькали в тишине двора
Учителя, врачи зубные
И оперные тенора.

Здесь жил педолог-лжеученый
И скромный чистильщик сапог.
Прав избирательных лишенный,
Здесь нэпман свил свой уголок.

Над сонмом дней, страстей, занятий,
Общественных и личных сфер,
Над всем царила тетя Катя —
Надменный милиционер.

Гроза мужчин и недотрога,
В ней все заметно: статность, рост.
Красавица в наряде строгом
Походкой твердой шла на пост.

Она считала лишней просто
Кокетства женского игру.
И соответственную росту
Носила гордо кобуру.

Кто из мужчин не отупеет,
Замри и лучше не гляди.
Казалось, лопнет портупея,
Сдавив карманы на груди.

Она сильна была в науке,
В той, что велит без лишних слов
Скрутить у хулигана руки.
Как свяжет, скажет:
– Будь здоров!

Подмоги ближних не просила,
Не шла на штурм мужских сердец.
– Вот это да! Вот это сила! —
Все восхищался мой отец. —

Что хватка, что осанка! Любо!
Артистке хрупкой не под стать!.. —
И молча поджимала губы
Моя обидчивая мать.

Но странно, вдруг совсем некстати,
Нежданно и исподтишка
Влюбилась насмерть тетя Катя
В соседа ростом в три вершка.