Сергей Васильев - Стихотворения

Степь раскоса, а тьма хоть выколи глаз,
Не колышутся травы и не пылит дорога.
Ночь идет, как девочка в первый класс,
И несет в портфеле Тельца, Стрельца,
Козерога.

У нее под ногами горячий живой букварь,
Но никак не кончается странное бездорожье.
Спит природа, и всякая божья тварь
Повторяет во сне невозможное имя Божье.

Но оно опять улетает куда-то прочь,
Не даваясь в руки и не прося возмездья
За потерянный нами рай, и девочка-ночь
Выпускает на волю напуганные созвездья.

Ты, наверно, и впрямь испил эту чашу до дна,
Если даже дети рисуют ангелов на
Жирном асфальте корявым розовым мелом.
Где Твое воинство и достоинство где?
Сонные рыбы плывут в неживой воде,
Тигры смиренные плачут в чаду очумелом.

Время притч и скрижалей прошло,
но терновый куст
Все еще ждет Твоих уст и, словно мангуст
С королевскою коброй, сражается с фарисеем.
Да еще над садом смоковниц встает заря,
И поет петух, словно маковый цвет горя,
Говоря Петру: «Что пожнем, мол,
то и посеем!»

И настало время змеи. Холодов и льда.
Время крыс и чумы, пожирающей города,
Горькой правды равнинной
и сладостной лжи отвесной.
Оглянувшись окрест, мы кусаем себя за хвост
И питаемся шелухой вифлеемских звезд,
Золотою рыбкой и постылой манной
небесной.

Но открылася бездна, и бездне не видно дна.
Что касается плоти, то участь ее одна —
Ей не выбраться никогда из овечьего хлева,
Ее сон безмятежный, как тихий Твой взгляд,
глубок,
И воркует над нею сердито душа-голубок,
Чтоб, забыв, что такое грех, полететь налево.

Мы не помним ни голос Твой и ни облик
Твой,
Ни того, что делал с Тобою римский конвой,
Ни что было потом. Так спокойней —
зачем нам чудо!
Нас две тысячи лет окружает не свет, а тьма,
Нас две тысячи лет охмуряет перстом Фома,
Нас две тысячи лет зацеловывает Иуда.

Как ни странно живем, Пасху празднуем.
Иногда
Забредаем в храм, где сгораем вмиг от стыда —
Не увидел бы кто! – и крестимся как попало.
И у нас, как у мертвых, от страха растет
борода:
Вот он хлеб живой, вот она живая вода —
По усам-то текло, да в рот опять не попало!

Меня, как Пушкина, дальше Молдовы
Не пускали. И пусть. Молдова прекрасна.
Там смертницами не становятся вдовы —
Выходят замуж, как в первый раз. Но
Уже не за русских свиней, чьей кровью
Выстелен грозный путь к Приднестровью.

Не на честном слове, а на евреях
Там держится жизнь. Еще – на путанах.
Ни тех, ни других не вздернешь на реях,
Поскольку нету известных данных.
А неизвестных нету тем боле —
Ищи да свищи их во чистом поле.

А я верю лишь молдаванину Ване,
Который, меня доведя до хаты,
Сказал: «Да ладно тебе – молдаване,
Русские или жиды пархаты.
Главное, чтобы мужик был нормальный
Даже в позиции экстремальной».

Что я помню еще? Помню платаны.
Их листья были олигархов шире.
Они валялись, как те путаны
На асфальтовом контрацептивном жире
И что-то, морщась, тебе шептали:
Отчизна не та ли? Баба не та ли?

А я работал дворником вместе
С Ваней, с которым мы подружились.
Я цветы приносил дражайшей невесте,
Но счастья мы слишком быстро лишились.

И вообще в том краю виноградном
Я не казался себе нарядным.

Теща приносила вино из подвала
В тяжелом графине, и полночь мчалась,
И меня луна потом накрывала,
Я пытался уснуть, но не получалось.
Гром громыхал, шли дожди косые —
Вот еще рифма! – по всей России.

Я не едал ни крабов, ни мидий,
Ни прочих жирных, как ночь, омаров,
Горестных песен не пел, как Овидий
И от ночных не страдал кошмаров.
Со зрением, кстати, все было славно:
Я видел, как плакала Ярославна.

Ну да, на стене, крепостной, кирпичной,
К которой половцы подступить боялись,
Которая музыкой жгла скрипичной,
Над чем стрельцы потом посмеялись,
В которой злобы больше, чем крови —
Я о России, а не о Молдове.

Гласные как, погляди, зияют,
Длится как вечности пантомима,
Звезды-то как в небесах сияют,
Жизнь-то, гляди, как проходит мимо.
Никогда ведь не знаешь, играя в салки,
Где там щуки, а где русалки.

Все они здесь лежат – под звездой иль
под крестом,
Те, кто пытался вечность узнать головой
И подняться к бабочками прямо к небу.
А кладбищенской земляники здесь точно нет —
Есть лишь шалфей, которого тоже нету.

Все они здесь лежат
И от испуга дрожат.

Все они здесь лежат – бабка Фекла
и баба Шура,
Одна учила меня мудрости земляной.
Нежности к травкам, другая —
нежности к людям.
А вот Николай Добрыднев —
он мне однажды сказал:
«Какой там шалфей – ты что,
остаться здесь хочешь?»

Все они здесь лежат —
Жизнь мою сторожат.

Все они здесь лежат, не похожие на мертвецов
И на живых не похожие. Господи,
как это страшно —
Видеть маму, проросшую тихой-тихой травой,
И отца, забывшего в дупле старой груши
Полную рюмку сырой самогонки —
я ее нашел
Через двенадцать лет – почему не раньше?

Все они здесь лежат,
Пестуя лягушат.

Все они здесь лежат – вот Ольга, моя сестра
Двоюродная – она с улыбкой
Тыкала носом меня: гляди, мол,
как солнце плачет,
А я возражал: гляди, как безумствует луна.
Откуда мне было знать про ее болезнь,
Сжигающую не только тело, но и душу?

Все они здесь лежат —
Уж как в небесах решат!

Все они здесь лежат – мертвые иль живые —
Вот он отец мой, который мне говорил:
«Если что-то делаешь, делай всегда хорошо —
Плохо сделают и без тебя, ты понял?»
Понял, отец, – прости, что начал любить
Тебя лишь после того, как ты ушел.