Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

«Где то донна моя,
Что в гондоле катал,
Точно птица летя
Через спящий канал.

Ночь была как сейчас:
Тот же звезд хоровод,
Тот же вечера час
Усыплял говор вод.

И она предо мной
Как богиня сидит,
И небесной красой
Образ дивный блестит.

Цвет златистых кудрей
И при звездах горит,
Блеск прелестных очей
Легкой дымкой покрыт.

Как немой я сижу,
Очарован я ей
И очей не свожу
С девы чудной моей.

А гондола, скользя,
Мчаться вдаль не спешит;
Точно счастье деля,
Миг свидания длит.

Как ни силюсь тянуть
Час любви дорогой,
Но окончен наш путь,
Этот путь роковой.

И с тех пор в час ночной
Выезжаю сюда,
И мечтаю о той,
Кто ушла без следа».

А над гладью морской
Так же светит луна, —
Ночь волшебства полна
И незыблем покой.

Воды тихого канала
Чуть-чуть плещут о ступени,
Тишиною всюду веет,
Всюду нега, много лени.
Не звенят напевно весла —
Днем гондолы без работы —
И пока царят повсюду
Повседневные заботы.
Но на миг венецианка
Замерла в мечтах мятежных,
Позабыла труд докучный
С рядом скорбей неизбежных.
В каждом сердце – тайна жизни,
В каждом сердце есть загадка.
И к любимому, быть может,
Грезы рвутся с негой сладкой.
Может быть… А гладь канала
Дремлет тихо и спокойно,
Воздух солнечный и жгучий
Обвевает тело знойно…

Мерной зыбью закачала
В черной гондоле волна.
В глуби сонного канала
Тихо плещется луна.

Спит Ca d’Oro. Трепет лунный
Лег на мрамор кружевной.
За Риальто – рокот струнный,
На пьяцетте – гул ночной.

А над гондолой – сверканье
Белоснежного крыла.
– Милый! Милый! – И молчанье…
Плеск размеренный весла.

Вся укрыта шалью черной.
Вся – как тихая свеча.
Сердце клонится покорно…
Очи страсти – два меча.

Слов не надо. Вся – во взоре.
Тишина души хрупка.
– Дальше! К Лидо! – Близко море.
И плывут, плывут века.

Едва Гигантов звон чугунный
Замрет, на piazza, в вышине —
Как снова полночь в зыби лунной
Струит свой яд – и горе мне!

Я жду в томленьи необорном
И тот же ясно вижу сон…
-– —
Идет, идет, под маской, в черном,
Она идет из‐за колонн.

Дает мне – тайно – знак условный.
Проходит. Ждет. И мы – идем.
Украдкой – поцелуй бескровный…
Piazzetta. Гондола. Плывем.

Опять колышет веер звездный
Волну и черную любовь.
И мы плывем – плывем над бездной,
И сердце слышит – смерть и кровь!

Глядит безумными глазами
Ее безумная мольба.
И гондольер стоит над нами,
И нем, и властен, как судьба.

Как гробы – мертвые palazzo.
Канал – в забвенье вечный путь.
О, сладко, сладко целоваться
И тихо никнуть к ней на грудь!

—

«Скорей! скорей!» В железной дверце
Ключа чуть звучен легкий щелк.
«О милый! милый!» Слышу в сердце
Ее шуршащий черный шелк.

Ступени. Зал. И лунных прядей
В холодном мраморе игра.
Подвески люстр горят в мириаде
Лучистых искр из серебра.

Опять! «О, нет! не бойся, милый!»
В пустынном зале – черный гроб.
Целует нежно и уныло
Луна высокий строгий лоб.

В груди – я вижу ясно-ясно! —
Мерцает сталью рукоять.
И он, мертвец, одетый в красном,
Он дышит, медленно… опять!

«О, нет! его не бойся, милый!
Он будет мертвым до утра».
Влечет. Нейти за ней – нет силы!
А в белом мраморе игра.

И холодней, чем мрамор белый,
Ее влекущая рука.
Пылай, мой сон оледенелый!
Сжигай, ты, смертная тоска!

—

За дверью – спальня, в черном крепе.
В окне – луна и тишина.
И тишина душна, как в склепе.
И смерть со страстью сплетена.

Ах, знаю: вновь не снимут маски
Любовь и тайна до утра!
И вновь в холодном теле ласки
Как пламя ярое костра.

Ах, знаю! знаю! длится то же,
И сердце слышит – смерть и кровь.
На пышном красном лунном ложе
Пылает черная любовь.

А рядом, в зале, за стеною,
В гробу, и в красном – он, мертвец.
«Нет! нет! Не встанет под луною!»
И смутно брезжит наконец!

Но лишь последнему объятью
Я отдаю последний стон —
В дверях, с погрудной рукоятью,
Стоит – из гроба красный сон!

О, кто-то слышит, верно, где-то
Тогда двойной мгновенный крик!
-– —
Лежу. На piazza. Муть рассвета.
День подымает синий лик.

Золотой Буцентавр зари
Затонул среди синей лагуны.
В древний колокол бьют звонари.
Волны шепчут старинные руны.

Много дожеских перстней на дно
Встарь упало в лагунном просторе,
Но теперь овдовело давно
Венецийское яркое море.

А на набережной толпа
Наслаждается вечером ясным,
Для былого глуха и слепа,
К сказу волн, как всегда, безучастна.

Все пропитано солнцем кругом, —
От прогретого мрамора жарко.
Голубиная стая ковром
Застелила всю площадь Сан-Марко, —

Подвижной сине-сизый узор
С серебристо-зеленым налетом,
Резкий звук – и взметнулся ковер
Настоящим ковром-самолетом.

Снова бронзовые звонари
В старый колокол бьют молотками.
Засветились вокруг фонари,
Поползли по воде светляками.

Под колоннами – музыки гул,
Там все гуще толпа засновала.
Яркий месяц на площадь взглянул,
Будто выплыл с Большого канала,

Ярче, выше, – и, вот, по углам,
Посинев, разбегаются тени,
Луч скользит по крутым куполам
И считает у лестниц ступени.

Все зажег его пристальный взгляд —
Колокольню, узоры порталов,
Черных гондол у пристани ряд
И столбы разноцветных причалов.

Раззолочен и рассеребрен
Весь дворец ослепительных дожей…
Этот вечер запомню, как сон —
На волшебную сказку похожий!

Голуби, голуби, голуби —
На золоченых конях,
В нишах, на мраморном желобе,
На капительных цветах,

И на задумчивом ангеле,
И у святых на главах
И на раскрытом Евангелии
У нимбоносного льва.