Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Тихо плещет о гондолу
Светло-синяя волна, —
И челом поникла долу
Дожа старого жена.

Звезды ясными лучами
С неба ласково глядят, —
Затуманился слезами
Догарессы светлый взгляд.

Ночь полна благоуханьем.
Ночь и нежит и томит, —
И тоскою и рыданьем
Догарессы грудь кипит.

Дож, проснись, – жена рыдает,
Обласкай, уговори!
Слезы, что из глаз роняет,
Поцелуями сотри!

Не тобой, властитель старый,
Догаресса занята, —
Ей иные снятся чары,
Снится юность-красота.

Невозвратное былое
Перед ней воскресло вдруг, —
Сжалось сердце молодое
От забытых раньше мук…

Свет и блеск. Толпой шумящей,
Улыбаясь и смеясь,
Во дворец на пир блестящий
Вся Венеция сошлась.

Бархат мягкий и тяжелый,
Море шелка и цветов…
Молодежи смех веселый,
Важный говор стариков…

Догаресса всех встречает,
Всех улыбками дарит,
На поклоны отвечает,
Но тревогой взор горит.

И страданье, и забота
Залегли в груди у ней,
Очи светлые кого-то
Робко ищут средь гостей.

Вот он, вот красавец стройный
С бледным вдумчивым челом;
Дышит взгляд любовью знойной,
Светит ласковым огнем.

Он спокойно и с улыбкой
К догарессе подошел
И, склонивши стан свой гибкий,
Речь безумную повел, —

И слова его звучали
То надеждой молодой,
То отчаяньем печали,
То безбрежною тоской:

«Завтра утром, ранним-рано,
В час, как солнце лишь взойдет
И осветит из тумана
Гладь лазурных, сонных вод,

Уезжаю навсегда я,
И тоскуя, и любя, —
Но поверь мне, дорогая,
Не забуду я тебя.

Пусть опасности и битвы
Ждут меня в стране чужой, —
Будут мне твои молитвы
И кольчугой, и броней.

О, взгляни же на прощанье
Взглядом ласковой любви,
На разлуку и страданье,
На тоску благослови!»

И внимала, замирая,
Бедным сердцем смущена,
Догаресса молодая,
Дожа старого жена…

«В голубом эфира поле
Блещет месяц золотой;
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой».

По зыбкому лону холодной волны
Лениво гондола скользит,
В ней паж молодой, полный жизни красы,
С догарессой-красоткой сидит.

Лаской жгучей глаза голубые горят,
Ручки гибкие друга ласкают;
И не чует никто, что за ними следят,
Что гондолу их две нагоняют.

И уж близко совсем. Вот и рядом уж с ней.
«Стой» с передней сурово звучит.
Вздрогнул паж. Стала снега красотка белей.
«То отец мой», – она говорит.

Крепче девушку обнял красавец молодой,
Пред собою кинжал положил,
И лишь только что дож на гондолу ногой,
Он кинжалом красотку пронзил.

После в волны морские он бросился сам,
И с тех пор, как преданье гласит,
В эту ночь по холодным и зыбким волнам,
Как и прежде, гондола скользит.

Свернулись синие волокна
Ночных блистающих плащей,
И блики трепетных свечей
Проникли в стрельчатые окна.

С прощальным отблеском зари
Угас на дремлющих руинах
Горячий день, и фонари
Зажглись на утлых субмаринах.

Тянулись в призрачную тьму
Зубцы соборного портала;
Луна накинула тесьму
На ленту синего канала;

И, перевязанный каймой,
Он спал, волнующе и жарко…
И мерен был курантов бой
На площади святого Марка.

Тысяча любовниц целовала
Эти потускневшие глаза.
Что же делать, если жизни мало,
Если смерть перед порогом встала,
Разве можно повернуть назад?
Ведь для тысячи любовниц милым
Было это сердце, что теперь
Бьется без желаний и без силы,
Сердце, что и мне теперь постыло,
Потому что у порога – смерть.
Правда, я могу еще смеяться,
И недаром мне сказал Вольтер:
«Умный Вы, и Вам бы надо взяться
За греховный подвиг святотатца,
Дабы показать другим пример».
Но смешным уделом богослова
Не меня Вольтеру соблазнять:
Ведь еще не умер Казанова,
Неужель я не заставлю снова
Сердце девичье затрепетать?
Быть не может! Что с того, что зубы
Пожелтели, как у старика.
Разве разучились эти губы
Целовать насмешливо и грубо
Медный кубок и цветной стакан?
Снова в путь, чтоб в грохоте и гуле
Встретить уходящую весну,
Чтоб во тьме венецианских улиц
Так же, как и церкви потонули,
Самому навеки потонуть.
Но пути – тревожны и пустынны
(Вот оно, глубокое окно!)
В этой ночи, сумрачной и длинной,
Молча, с недоступной Марколиной
Прошлое мне вспомнить суждено.
А наутро в узеньком мундире
Робкий, точно мальчик, офицер.
Кто ж из нас подумает о мире,
Если солнце блещет на рапире,
А вдали ехидствует Вольтер?
Никому и ни о чем ни слова
(Надо молча отходить ко сну).
Кто сказал, что умер Казанова?
Он живет и – вот глядите – снова
Через теплый труп перешагнул…

В лунном сиянии дожей аркады;
Море в серебряном сне…
Чу! от Salute плывут серенады:
Звуки скользят по волне…

В зыбкой гондоле, дремотно мечтая,
Сладко внимать в тишине
Песням, где плачет любовь молодая
Об улетевшей весне…

Садик бедной траттории на Джюдекке отдаленной,
После ряда темных комнат, знойным солнцем озаренный…
Под листвою винограда как там ярки пятна света!
Как красива там хозяйка, шалью черною одета!
Вот на стол она вскочила, кисти зрелые срезая.
Как она смеется звонко, их товарищу бросая!
Стройный, юный, белокурый, весь он полон к ней участья…
И в глазах у двух влюбленных блещет молодость и счастье…

Я слыхала, что упорно и давно
Опускается Венеция на дно.
В Адриатику, в прозрачность, в синеву,
Опускается не в дреме – наяву.
Слишком людным стало море, и оно
Раскачало тишь лагун. Уйдут на дно
Колоннады, серенады, мгла времен,
Ярость мавров и безвинность Дездемон…
Ваша правда, в мире все на срок дано
И всему идти когда-нибудь на дно,
Но должны ж мы что спасаемо – спасти,
Может, можно где-то денег наскрести?
Может, можно. Хрупкий город!.. Жизнь моя
Не пускала меня в странные края.
Не видала я Венеции в глаза.
Что мне в ней!.. Спасти ее нельзя?
В доме тихо. Дождь. В окне почти темно.
Опускается Венеция на дно.