Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

В полдень, возле Марка, что казался
Патриархом Сирии и Смирны,
Солнце, улыбаясь в светлой дымке,
Перламутром розовым слепило.
Солнце пригревало стены Дожей,
Площадь и воркующих, кипящих
Сизых голубей, клевавших зерна
Под ногами щедрых форестьеров.
Все блестело – шляпы, обувь, трости,
Щурились глаза, сверкали зубы,
Женщины, весну напоминая
Светлыми нарядами, раскрыли
Шелковые зонтики, чтоб шелком
Озаряло лица… В галерее
Я сидел, спросил газету, кофе
И о чем-то думал… Тот, кто молод,
Знает, что он любит. Мы не знаем —
Целый мир мы любим… И далеко,
За каналы, за лежавший плоско
И сиявший в тусклом блеске город,
За лагуны Адрии зеленой,
В голубой простор глядел крылатый
Лев с колонны. В ясную погоду
Он на юге видит Апеннины,
А на сизом севере – тройные
Волны Альп, мерцающих над синью
Платиной горбов своих ледяных…

Вечером – туман, молочно-серый,
Дымный, непроглядный. И пушисто
Зеленеют в нем огни, столбами
Фонари отбрасывают тени.
Траурно Большой канал чернеет
В россыпи огней, туманно-красных,
Марк тяжел и древен. В переулках —
Слякоть, грязь. Идут посередине, —
В опере как будто. Сладко пахнут
Крепкие сигары. И уютно
В светлых галереях – ярко блещут
Их кафе, витрины. Англичане
Покупают кружево и книжки
С толстыми шершавыми листами,
В переплетах с золоченой вязью,
С грубыми застежками… За мною
Девочка пристряла – все касалась
До плеча рукою, улыбаясь
Жалостно и робко: «Mi d’un soldo!»
Долго я сидел потом в таверне,
Долго вспоминал ее прелестный
Жаркий взгляд, лучистые ресницы
И лохмотья… Может быть, арабка?

Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,
Но тепло и мягко. На пьяцетте
Камни мокры. Нежно пахнет морем,
Холодно и сыро вонью скользких
Темных переулков, от канала —
Свежестью арбуза. В светлом небе
Над пьяцеттой, против папских статуй
На фасаде церкви – бледный месяц:

То сияет, то за дымом тает,
За осенней мглой, бегущей с моря.
«Не заснул, Энрико?» – Он беззвучно,
Медленно на лунный свет выводит
Длинный черный катафалк гондолы,
Чуть склоняет стан – и вырастает,
Стоя на корме ее… Мы долго
Плыли в узких коридорах улиц,
Между стен высоких и тяжелых…

В этих коридорах – баржи с лесом,
Барки с солью: стали и ночуют.
Под стенами – сваи и ступени,
В плесени и слизи. Сверху – небо,
Лента неба в мелких бледных звездах…
В полночь спит Венеция, – быть может,
Лишь в притонах для воров и пьяниц,
За вокзалом, светят щели в ставнях,
И за ними глухо слышны крики,
Буйный хохот, споры и удары
По столам и столикам, залитым
Марсалой и вермутом… Есть прелесть
В этой поздней, в этой чадной жизни
Пьяниц, проституток и матросов!

«Но amato, amo, Desdemona», —
Говорит Энрико, напевая,
И, быть может, слышит эту песню
Кто-нибудь вот в этом темном доме —
Та душа, что любит… За оградой
Вижу садик; в чистом небосклоне —
Голые, прозрачные деревья,
И стеклом блестят они, и пахнет
Сад вином и медом… Этот винный
Запах листьев тоньше, чем весенний!
Молодость груба, жадна, ревнива,
Молодость не знает счастья – видеть
Слезы на ресницах Дездемоны,
Любящей другого…

Вот и светлый
Выход в небо, в лунный блеск и воды!
Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,
Перелив зеркальных вод и тонкий
Голубой туман, в котором сказкой
Кажутся вдали дома и церкви!
Здравствуйте, полночные просторы
Золотого млеющего взморья
И огни чуть видного экспресса,
Золотой бегущие цепочкой
По лагунам к югу!

Колоколов средневековый
Певучий зов, печаль времен,
И счастье жизни вечно новой,
И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье
И утешенье: все пройдет!
И золотые отраженья
Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,
И солнце, смешанное с ним,
И встречный взор, и опахало,
И ожерелье из коралла
Под катафалком водяным.

Венеция! Когда среди твоей волны
Громады гордые стен мраморных потонут,
Над их руинами в тот день твои сыны,
Быть может, в ужасе отчаянья застонут!
Но ныне плачет здесь пришлец родной страны,
А слезы их не льются на обломки
Веселья твоего минувшего! Потомки
Могучих прадедов, они подобны им,
Как тина грязная у берегов залива
Подобна тине, по хребтам морским
Вослед пловцу стремящейся бурливо!
Смотрите: вот они средь улиц водяных
Как раки ползают… О Боже неужели
Прошли столетия за тем, чтобы созрели
Столь жалкие плоды, – чтоб длинный ряд веков
Богатства, славы – обратили тленьем?
Здесь каждый памятник – печаль; среди дворцов,
Средь храмов, веет все тоской и разрушеньем!
И символ вольности и гордой власти – лев,
Теперь стоит как будто присмирев.
Презренным громом звуков барабана
Могил нарушена святая тишина
И будто эхо голоса тирана
Им вторит обмелевшая волна!..
Таким ли звукам вторила она
В те дни, когда, дробясь под светом лунным
Вслед за гондолою катилась, серебрясь,
Журча под лад напевам тихоструйным
С толпой веселой дружно веселясь!
С толпой, которой преступленье было
Лишь только в том, что у нее в груди
Живое сердце слишком скоро било
И слишком счастие стояло впереди!

Затихли похоронные гимны…
Но еще лежит роковое проклятье
На моем бледном челе…
Я изгнана из моей родины…
Меня бы презирали, преследовали,
Я бы погибла здесь на чужбине,
Но любовь властелина Флоренции
Охраняет и защищает меня…
О если бы я могла примириться
С моим отцом, с моей матерью,
О если бы я могла вернуться на родину!
Венеция, милая Венеция!
Ты встаешь передо мною из синих волн
В чудном обаянии твоей красоты!
Увижу ли тебя вновь, дворец Дожей!
Увижу ли тебя вновь, Riva de Sciavoni?
Увижу ли вас, колонны Пьяцетты,
И тебя, бронзовый лев св. Марка,
Уносящийся в голубую высь небес?
Увижу ли я вновь золототканые знамена,
Развевающиеся с высоких-высоких мачт,
И на них три герба трех королевств;
Гербы Кипра, Мореи и Кандии?
Услышу ли я в тишине лунной ночи
Плеск весла, говор серебряных вод,
Разрезанных плавною гондолою,
Несущейся точно черногрудый лебедь
Под сладкий напев сладкой песни
Моей Венеции, моей милой родины!

Так на закате дней суровых,
Посеребренный сединой,
Я жажду впечатлений новых
И ласки и любви святой.