Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Как ни скорблю, как ни страдаю,
Всегда печален и угрюм,
Я вновь о счастии мечтаю
В минуты невеселых дум…

И верю: рок мой беспощадный
Мне даст душою отдохнуть:
Проглянет солнца луч отрадный
И озарит тернистый путь.

Я в Риальто спешу на гондоле,
Предо мной «Маргарита» сидит,
Но мой взор утомлен поневоле,
И печально он в воды глядит…

Мне мерещится наша отчизна
И далекий родной идеал ,
По приятелям шумная тризна
И токайским налитый бокал.

Я в России тоски не страшуся
И не знаю докучливых бед —
Предо мной дорогая Ануся
Тихо шепчет: мой милый Альфред .

Лет шестнадцать живя одиноко,
Ласки женщины ты не встречал…
– Но поверь, тебя любит глубоко
Твой духовный земной идеал.

И я там был над тем холмом,
Остатков жалких и разбитых!
Народ, в отчаянии немом,
Теснился на церковных плитах.

Свидетель славы мировой,
Стояла гордо Кампанилла;
Века прошли над головой —
И в миг один – ее склонила!

Звонили в лад колокола,
Когда венчались дожи с морем;
К ее подножию текла
Толпа, – с веселием иль горем…

В ней несся в высь хвалебный хор
Процессий, песней многогласной;
И узник слал прощальный взор
Твердыне стройной и прекрасной.

Ей в дар свой гений посвящал
Благословенный сын отчизны.
И ангел светлый шпиц венчал —
Как верный страж достойной жизни.

Все те же блещущие дни,
Такой же негой ночи полны,
Гондол и звезд все те ж огни,
И тихо плещут в сваи волны.

Лазурны так же небеса…
Но рок свершил глухое дело:
Величья прошлого краса —
Ты в прахе розовое тело!

Беспощадно солнце светит
И палит и ослепляет
Воздух жаркий напояет
Золотым своим туманом
Эй вы бронзовые кони!
Слуги верные San Marco
Вам конечно тоже жарко
Там высоко на фронтоне
Кондотьеру Коллеони
Верно тоже очень тяжко
Восседать в тяжелой брони:
Вот вспотел-то чай бедняжка!
На каналах так пустынно
Дремлют в лодках гондольеры
Только храбрый кондотьеро
На коне сидит так чинно
И покрова путник ищет
У San Rocco, Тицианом
Замалеван где Джорджоне
Иль у San Pantaleone,
По палаццо старым рыщет.

Влажная луна появилась над Венецией.
Бледно-лимонная луна закачалась в ее водах.
Напрасно она употребляла всевозможные специи —
Ей не вернуть утраченные и милые года,

Ведь она встает над огромным трупом,
Ведь она светит червяком в мертвеце.
Ведь она видит, как ходят с лупой
Бледные люди с печалью на лице.

Ведь она знает, что все погибло,
Что нет пурпура и драгоценных камней…
И только в море, как в месте гиблом,
Хранятся золотые кольца дожей.

О Венеция! Моя грустная подруга,
Плачет горько увядшая луна,
Нет теперь у нас ни любовника, ни друга,
Скоро окутает саваном тишина.

И только в шкафу у какого-нибудь синьора
Будут храниться твои ткани и жемчуга,
И, скрытая от чуждых, холодных взоров,
Воплотясь в них, ты переживешь века.

Голубой Канале-Гранде
не сказать чтобы широк.
Но вы
вдоль канала
гляньте —
не сыскать под стать дорог.
Это вам не в оперетте,
а взаправду —
не зевай! —
мчит проворный вапоретто,
то бишь лодочка-трамвай.
Тянет малый транспорт водный,
а на нем,
на нем,
на нем,
как вчера,
так и сегодня,
утром,
вечером
и днем —
пассажиры,
пассажиры,
не пытайся – не сочтешь,
горожане-старожилы,
старики
и молодежь.
Винт клокочет под водою,
а за ним,
за ним,
за ним
лебединой чередою,
гладким строем расписным,
снявшись
с тихого прикола,
словно
встав
с морского дна,
за гондолою
гондола,
за принцессою
княжна.
Та —
стройней виолончели,
эта —
с модою в ладу,
с нарисованным на теле
попугаем какаду.
А у этой,
а у этой
стан
струит
голубизну,
как у грации,
одетой
в набежавшую волну.
Правда,
если дымку снимем,
то почуем —
боже мой! —
та —
пропахла керосином,
эта —
рыбьей чешуей.
А на этой,
а на этой,
форс держащей с давних пор,
под соломой,
под газетой —
полный рыночный набор:
крабы,
устрицы,
лангусты,
перец – красные бока,
кочаны цветной капусты,
баклажаны,
лук,
мука…
Ну еще бы: непрестанно
ждут провизию с утра
всех отелей рестораны,
всех альберго повара.
Вот тебе и роскошь тяги!
Нет
гондол – морских богинь,
есть
гондолы-работяги,
грузовые, как ни кинь…
Но зачем же зря лукавить —
я плыву на легковой.
Гондольер
умеет
править,
видно, парень с головой.
Как большим смычком
крылатым,
он орудует веслом.
Мол,
почтенье демократам,
старый мир пора на слом!
Шляпа
сдвинута бедово,
в воду скатится вот-вот.
То по-русски вставит слово,
то по-аглицки ввернет.
А палаццо,
а палаццо,
стройных портиков ряды
так вплотную и толпятся
возле вспененной воды.
Знаменитых зодчих слава,
что ни дом —
фасад со львом.
Вот, к примеру, этот справа,
вдоль которого плывем.
Пришвартованный к поверью,
он распахнут в два крыла,
с кружевной парадной дверью
из латуни и стекла.
Дверь бананово-лимонна,
из нее,
того гляди,
выйдет краля Дездемона
с белой розой на груди…
Кто ж плывет со мной в гондоле,
взор соседством веселя?
Человек пять-шесть, не боле,
не считая кобеля.
Два монаха-тугодума,
как бы скованных во сне,
да два явных толстосума
с пестрым догом на ремне.
Два лощеных иностранца,
по всему видать, туза,
оба два американца,
спеси полные глаза.
Намекают гондольеру:
дескать, жми,
да меру знай,
а коль скоро знаешь меру,
нас
с другими
не равняй,
дескать,
ты не очень с нами…
Захотим лишь – и адью! —
купим вместе с потрохами
всю Венецию твою!
Вот один из толстосумов
«стоп!»
презрительно сказал
и, за борт со смаком сплюнув,
плыть к причалу приказал.
И вот тут-то,
и вот тут-то,
в пику
спеси мировой,
в украшение маршрута
выдал на кон рулевой.
Подвернув ладью к приколу,
он помог сойти тузам
и запел…
не баркароллу,
а вот так (я слышал сам!):
«Ох, страданье,
ты, страданье!» —
раздалось вдруг над кормой.
«Выйди, милка,
на свиданье!» —
как у нас под Костромой.
Толстосумы обомлели,
чуть не тронувшись в уме,
а монахи еле-еле
усидели на скамье.
Как чумной,
кобель залаял,
на задок, рыча, присел.
Только,
будто против правил,
я один повеселел:
– Слышь, дружище!
Ты откуда?
– Я в России был в плену…
– То-то, вижу, чудо-юдо!
Был в России! Ну и ну!
И опять пошла гондола
гладким днищем по волне,
ходом спорым и веселым
с вапоретто наравне.
И опять
монахи стыли,
пустотелые до дна,
как порожние бутыли
из-под кислого вина.