Сергей Степанов-Прошельцев - Я весенний посол. Седьмой сборник стихов поэта

и шапку снять, наверно, надо.

* * *

Я уже ни за что не мог

жить беспечной жизнью стрижа —

распустилась, как анемон,

ветровая моя душа.

Но умерив былую прыть,

закидоны сведя на нет,

я не мог себе объяснить,

отчего этот алый цвет

и атласный цветка покров,

нежность – та, что я расплескал…

Это кровь моя, это кровь —

и в тычинках, и в лепестках.

Будет путь мой в капканах ям,

пусть заносит на вираже,

сохранить бы назло врагам

эту нежность в моей душе.

И не нужно мне ничего —

только жизни пряный шербет,

тот небесный её огонь,

тот напитанный кровью цвет.

Спасибо за то, чего не было

* * *

Каждой веткой сада нам с тобой грозя,

бьет шрапнелью града первая гроза.

Разошлись подружки, а тебе не жаль.

На твои веснушки нынче урожай:

высыпали часто, даже возле скул…

Неужели счастье я тогда спугнул?

В гулком басе грома я и не постиг,

что исправить промах можно лишь в тот миг.

Он же не случится ни в каком году:

вспугнутая птица

не летит к гнезду.

* * *

Я соврал, что к тебе заглянул по пути —

битый час под дождем сиротливо я мок,

и к тебе я прощаться пришел, ты прости,

не сердись, но иначе я просто не мог.

Я, остриженный наголо, кепочку снял

(парикмахер меня округлил в аккурат),

но смотрела ты в сторону, мимо меня,

и спокойным был твой невнимательный взгляд.

Твои губы… Зачем они так холодны?

На лице твоем — бледность от частых ангин…

И, наверно, ты знала давно, что должны

мы расстаться вот так — ни друзья, ни враги.

Я молчал. Да и ты промолчала в ответ,

отвернувшись. Я хмур был, обижен и зол.

А когда уходил, ты смотрела мне вслед,

удивляясь тому, что к тебе я пришёл.

Сердилась мать: «Скорей за стол!

Остынет. Ужинать пора»,

но миром управлял Футбол —

самозабвенная Игра.

И мы — гонять хватало с кем,

пиная мяч, входили в раж.

И приходил я весь в песке

(я был ворот бессменный страж).

А Любка, стоя у окна,

на нас глазела день-деньской,

и грызла бублики она

с какой-то взрослою тоской.

И ночью старенький диван

заснуть никак мне не давал,

вертелся я и так, и сяк.

Я думал, что пройдет, пустяк.

Что в ней? Девчонка. Егоза.

Но снились мне ее глаза.

Никто не в силах был помочь.

Глаза её — водоворот.

Они синели, будто ночь,

когда в садах сирень цветёт.

От крыш пружинили дожди,

ворчал водопроводный кран.

И то, что будет впереди —

сплошной туман,

сплошной туман.

* * *

Спасибо за то, чего не было.

Малька не поймаешь неводом.

Мы были смешны и серьезны.

«Сережа, прости, Сережа!».

Тоненькая, как веточка,

только что расцвела,

спасибо, девочка,

спасибо, что ты была

Но вот представился случай —

и нам узнать довелось:

мы так несхожи, что лучше,

что лучше, наверно, врозь.

Спасибо, что ты забыла.

Да разве что с нами было?!

И вот ты уходишь гордо,

дощатый скрипит настил.

И что-то сжимает горло,

как будто и впрямь любил.

* * *

На кленах — увядания печать,

и прах листвы дымится у крыльца.

Исход один: нельзя, увы, начать

то, что уже в преддверии конца.

Ни матери, ни сына, ни жены —

их след земной упрятала трава.

И только вязкий шепот тишины,

ее неразличимые слова.

Ну что ж, теперь, наверное, пора

собраться в путь, один остался шаг:

от этого октябрьского костра

не вспыхнет ярко твой родной очаг.

Ты только этот шорох не забудь,

чуть слышный шепот в сквозняке аллей.

Ну, вот и все. Ты выбрал этот путь.

Пока не поздно, слышишь, не жалей!

* * *

Такой туманный монолог, такая долгая тирада.

Я все сказал. Я это смог. А ты не рада, ты не рада.

А ты винишь меня за то, что промолчать я был не в силах.

…Твое зеленое пальто среди оранжевых и синих

мелькает, сочно, как листва, апрельской зеленью опрятной.

И не вернуть мои слова,

как не вернуть тебя обратно.

* * *

Не поймешь, что это было: не весна и не зима,

что-то с неба моросило непонятное весьма.

Сонный поезд. Одурь скуки. Шорох медленных минут.

Там сердитые старухи даже спящие жуют.

Там с мучительным азартом, остограммившись слегка,

мой сосед играет в карты — в подкидного дурака…

И, покой тот нарушая, прямо в пекло тишины

ты ворвалась ветром мая, сквозняком развеяв сны.

Это было наважденьем: ты сидела, так близка.

Это было днем рожденья тополиного листка.

И мелькала степь седая, поезд мчался под уклон,

рельсы длинные съедая, будто связку макарон.

И звенели чьи-то склянки, и не понял я тогда,

что на тихом полустанке мы расстались навсегда.

Ты шагнула в шум метели в предрассветный этот час —

в дни, что тускло пролетели,

словно поезд, мимо нас.

* * *

…её я встретил

там, у кафе, где ели чебуреки.

Она стояла и глядела робко,

и понял я, что эта наша встреча,

наверно, точно так же неизбежна,

как неизбежны кораблекрушенья,

как неизбежны в мире ураганы,

как, в общем, все на свете неизбежно.

И вышло так: в толпе, на пиво дуя,

отец увидел, как она смотрела,

и побежал, размахивая воблой.

Не помню, что он говорил…

Поодаль

стояли люди, но они молчали.

И он умолк. И поглядел сердито,

и улыбнулся вдруг, глаза сощуря

зеленые, мол, недоразуменье —

и только. И увел её куда-то.

И говорил ей что-то строгим тоном.

Я больше их не видел. Не искал их.

Я просто помнил эту нашу встречу.

Зачем мне больше?

Всё и так случилось.

* * *

Снова, как будто случайно,

осень покрасила охрой

купы старинного парка,

что шелестят над рекою.

Где этот домик у чайной,

девушка в платьице мокром?

В солнечном свете неярком

я тебя помню такою.

Я б заглянул ненароком

в дом за штакетником синим,

где ты сидишь за вязаньем

рядом с рыбацкою сетью.

Знаю, ты скажешь с упреком:

«Где тебя столько носило?

Чтобы сдержать обещанье,

выдержал ты полстолетья».

Дрогнет предательски голос —

слишком нечаянна встреча,

слишком внезапно прощенье…

Скрипнут, закрывшись, ворота —

словно ударится голубь

в стёкла, когда уже нечем

жить, когда нет ощущенья,

нет ощущенья полёта.

…Лес вырастает стеною,

осень крадется неслышно.

Где ты? Куда же ты делась

с первыми грозами мая?

Я тебе двери открою —

желтую весточку вышли.

Я ни на что не надеюсь —

просто тебя вспоминаю.

* * *

Слова всех оправданий — ложь, они растают, словно дым,

и ты опять ко мне придешь воспоминанием моим,

бесшумным трепетом свечи, не удивляясь ничему,