Игорь Чубанов - Свадебные заметки – 2. Часть вторая

безмолвно-тягостных, – с правами сюзерена
над окружившими его подобострастно
вассалами из листьев, чувствовал прекрасно
себя, вольготно даже, не учтя суть плена,

что исходила от орнамента узора,
которым тот легко опутал уголки…
и угодил цвет в паутину как в силки,
смертельно жадных до желания надзора

над судьбами живого – миром неживым,
с заманчивостью красоты 3D-цветков,
с сияньем вспышек-искорок средь завитков
винтажной вязи, что подобно ножевым

разрезам-вдавливаниям в плоть фотошедевра,
мигом залили пустоту жаром металла,
картину с Анной превращая в грань кристалла
с оправой из узорной чувственности нерва,

которым обернулся разум Волкодлака,
золота электропроводностью вдруг став,
права живого мира с неживым поправ,
милость явил страстностью слов как клейма знака:

– Я раздевать хочу тебя Анной-Богиней,
иль Королевой, или женщиной-Колдуньей
(кстати, прабабка Анны ведь была ведуньей —
знать, «дело» бабки продолжает Анна ныне…)

и ощущать дрожь холодящую твою
так, что внутри меня вновь «бабочки порхают»;
крыльями сердце Аннушки так обнимают,
будто я там уже… в «ромашковом раю»!

Во взгляде Анны, как в распахнутой душе,
вот бы увидеть Волкодлака отраженье
и ощутив тканью одежды притяженье
пальцев-когтей-лезвий к женскому неглиже,

власти неумолимостью начать снимать
части одежды женской, Анну раздевая;
соблазн шёпота готов исцеловать
прелести тела, словом кожу обнимая,

чтобы коснувшись утончённости грудей,
с нежности плеч – к улыбке губ Анны подняться
и вздохом поцелуя к лику прикасаться:
ведь ласки Хищника – как и у всех людей!

Застежку лифа расстегнуть, спины коснувшись,
жаром ладони трепет Анны ощущая;
чувственностью дыханья-стона замирая,
в бездну упасть, душою-птицею взметнувшись;

и распахнётся, предъявляясь Зверя взору
вся обнажённость Анны вкусностью своею…
от «вишен» затвердевших – в раз оцепенею,
с благоговеньем к сексуальному узору,

нарисовавшему сюжетность мягких линий
упругой темой-фабулой формы холмистой —
не зря я Анну представлял Зверя Богиней…
нет, ароматней даже – девственностью чистой!

Отблесками когтей пройдусь по вкусной коже,
прелесть округлостей клыками вновь рисуя:
«Анна (ужель бабьим согласием рискуя?) —
женщиной! – Волкодлака принимает, боже?

И я теперь могу, мужчиной обратившись,
губами, пальцами и языка касаньем,
того добиться, чтобы стать Анны желаньем:
«французской смертью» умереть,
вновь возродившись

из пепла фениксом средь пирамид экстаза,
страсть вознеся на уровень Эйфеля башни;
иль первозданность взборонив целинной пашни,
вновь ожидать от тела просьбы иль приказа!»

Секса канвой на полотне слов ритм «вышит»?
Тут я поставлю многоточье для вопроса —
пока достаточно этапов ралли-кросса,
с креном опасным стихотворного «заноса»!
Или читая, Аннушка уже не дышит?

– Из волн орнамент так затейливо с причёской
соприкоснулся словно сходство подтверждая
локонов Ангела «ромашкового рая»
и океанских, не уложенных расчёской,

на радость свадебному дню или невесте… —
шепнула младшая из роз, приникнув к цвету
своей подруги старшей, подражая лету,
что льнуло к розам теплотой дня,
с солнцем вместе…

А старшей розе не до лепетанья младшей:
она в винтажный уголок уж превратилась —
орнаменту узором листьев полюбилась
в отличье от соперницы, слегка увядшей, —

и теперь вправе к прядям Анны прикасаться
нежностью листьев и бутонов ароматом,
цвет лепестков перемешав с сиянья златом,
чтоб Волкодлак даже не вздумал опасаться —

понравится ли стильность рамки как багета,
Аннушке фотоснимку, ставшему картиной?
Крик слов и рифмы стон, сокрытых под личиной,
знаком вопроса замерли вместо ответа…

– Анна шесть длинно-долгих лет с мужем живёт:
ей третьим лишним Оборотень-Зверь не нужен…
Зачем боль памятью всегда надежду бьёт:
«Анна ужасно счастлива с любимым мужем!»

Подумать только… сколько времени прошло:
разум гусиной кожей сердце покрывает…
или во мне кто-то так чувством помогает,
чтоб одиночество быльём не поросло?

Память наказывает Волкодлака следом
видений-образов, когда была другой
та, моя Анна… коей был совсем неведом
страх перед сущностью моей, ставшей иной?

И как по супермаркетам вдвоём бродили,
наряд подыскивая к «мужа» вечеринке,
и как со встречи нашей на базаре-рынке,
Анну до дома провожал, и как просили

её глаза меня – о чём? – поверх дисплея,
когда не ведала она, что видел я…
Теперь у Анны настоящая семья,
а я стал Оборотнем, с каждым днём зверея!

Кто же тогда во мне опять плачем кричит…
будто общаюсь я с чужой, замужней Анной?
Мысль моя стала такой материальной
настоль, что Анна до сих пор рыбой молчит,

в Вуалехвоста самку явно превратившись,
семьи аквариум украсив срочно дочкой?
Жаль, многоточие всё ж обернулось точкой:
исчезло словно по-английски, не простившись…

Красноречивостью строки Зверя безмолвной
ломает сердце, душу вздохом истязая,
взгляд Недотроги из «ромашкового рая» —
нарочно-специально иль того не зная? —
цепью связав меня тантрическо-любовной!

Вуалью звёздной обнял сосны Волкодлак,
узор багета совместив с фоном картины
«Анна на троне» и по знаку той личины,
кою таит за буреломом буерак,

сосны предстали воплощением колонн,
в мерцаньи шлейфов, движущихся по спирали, —
от туфель Анны вдоль сосновой вертикали
до цвета яблоневых веток, чей поклон,

став опахалом, над невестой распростёрся, —
явив собой величие амфитеатра:
на троне власти восседает «Клеопатра»,
к ножкам которой «Птолемей» доверьем втёрся,

Хищника взором охраняя аромат
приникшей к туфелькам гирлянды из цветков
с нежностью ласки яблоневых лепестков,
Зверя восторг усилив этим во сто крат…

– С кровавостью тлеющих угольков-зрачков
средь вздоха листьев, ждущих поцелуя ветра,
я проступлю пред Аннушкой ужасом снов,
застыв клыкастым ликом в очертаньях слов,
озвученных на расстоянии парсека-метра