Елена Крюкова - Небо

Все это вижу я, как если бы со мной
То приключилось в мире дольнем…
Так вот каков удел сей – быть женой:
Светло, пронзительно и больно.
Я в страсти живописной не сильна.
Но людям я тебя оставлю —
Я кисть, и холст, и краска, и война,
Слезы твоей скупая капля…
Гляди же, мир! Гляди – во весь свой рост
Перед тобой – мой муж сужденный.
Крут камень лба, и ветер – вперехлест
Очей, морозами сожженных,
И руки, что замесят на холстах
Всю сладость жизни, боль и силу…
Доколе я не превратилась в прах —
Тебя рисую: до могилы!
Тебя, родной: с палитрой, с топором,
С удилищем на зимней ловле,
В твоем крещении – в рубахе и с крестом,
И со свечой близ изголовья,
В иных объятиях, о коих – только Бог
Да лишь душа мужская знает:
Воск тайный рук… полынный ветер ног… —
Все на костре времен сгорает! —
В пургу, под колокольцем, на санях,
В вагонах, вымазанных беженским мазутом, —
Везде, всегда! – покуда твердь в огнях —
Запечатлею до минуты
Всю жизнь твою: и ту, что до меня,
И нашу, общую, слит у ю…
Морщины беглые, и седину огня,
Что, будто флаг, склонясь, целую,
Колени преклоня!..
…и за бугром
Слепого Времени, что нас под корень скосит,
Рисую Старика во Шлеме Золотом,
В лодчонке, кою в лед и ночь уносит.

…и будет сон, как бы набат,
греметь и бить во лбу застылом:
Уехал – сколь веков назад?!
Так ждут восставших из могилы.

Комок песцовых простыней.
Нища, вся выбелена, келья.
Соль ожиданья, ты страшней
вина минутного веселья.

Часы костяшками гремят
сухими. Масло лампы каплет
Прогоркло. Нет пути назад.
И это Время в бездну канет.

И это Время изжует
железной челюстью дикарской —
Мой жаркий лик, и мой народ,
и города в нарядах царских,

И жемчуг окон во смоле
дымов и смогов залетейских,
И фонарей – по всей земле —
в руках обходчицких, путейских,

И варежки дитячьи, и
колец бесценные печатки…
И, вот! – не пощадит любви,
сметет навек и без оглядки!

Так жду чего в ночи, где жгут
мне лоб – росстанные узоры
Стекла: о, выстывший салют —
мороза бакены и створы!.. —

Где мой ребенок сладко спит
сурком, счастливым тарбаганом,
А сердце во груди хрипит
вокзальным побирушкой пьяным, —

Зачем я жду тебя?! Зачем
молочные седины лью я
В черпак руки?! С молитвой ем
горбушку ночи ледяную,

Ржаную?! И на каждый стук
парадной двери – сотрясаюсь
Всем телом: будто снова – рук,
губами рук твоих касаюсь!

Замок падет, и ты войдешь.
В рубахе, босиком, навстречу
Рванусь – так в плоть нацелен нож,
в слепое тело человечье!

И уж не чую, где глаза, где ноздри, губы, – осязаю,
И зрю, и вьюсь, как бы лоза, вокруг! И покрещу слезами
Все – ягель-мох булыжных щек,
В брезенте тяжкую поклажу, —
Да, под Луной всяк одинок,
И смертушка берет под стражу
Живую душу, но от глаз
Сверканье брызжет! Соль и злато!
Я дожила! Я дождалась!
Доцарствовалась – без возврата —
До возвращенья твоего!
О, блудного, – с такой чужбины,
Где все смешалось торжество
В котле: крестины и годины,
Кагор причастья – и кутья,
Блины на Масленой – и водка
Сорокоуста… Только я,
Как перевернутая лодка
На вьюжном волчьем берегу,
О, брюхом кверху – под звездами,
Ждала тебя! Так – на снегу —
Пред храмом – снег берут устами
Юродивые! Так – собак,
Собачник, выпустив из клетки,
Обматерит! И Марсом – так,
Снегирь, вцепившись когтем в ветку,
В ночи сверкает!

…Ты пришел.
Молчишь. Во рту замерзло слово.
И звездный тот, Небесный Вол
Все поле купола ночного,

Сопя, хрипя, перепахал, —
И комья льдистые – созвездья —
Могучим плугом разбросал,
Творя прощенье и возмездье,

Покуда мы, как два щенка, скуля и плача, подвывая… —
О, где язык, а где рука, скула, мокрей и слаще Рая… —

Где очи милые… уста соленые… – как две печали,
Там, у подножия Креста, с тобой друг друга целовали.

Лишь закрою глаза – и отвесно
обрывается скал лазурит…
О, я верю, что Время – чудесно,
только страшно, что Время творит.

Горы, острые, словно рубила,
душу грубо стесали огнем.
Я молилась им. Я их любила —
ныне, присно, и ночью, и днем.

На гольцы я взбиралась!
Глядела
на зеленые шкуры Саян!
И тугого шаманского тела
бубен пел, ненасытен и пьян!

Я вратами зрачков забирала,
всю всосала жестокую синь
глаз охотницких старца Байкала,
злую Хамардабанскую стынь!

Стрелы гиблые, меч мой каленый,
меч Гэсэра – слепая гора!
Да звезды, до меча Ориона
дотянулись, допели ветра…

Улетела я нищею птицей.
Причастилась сладчайшей беды.
Глотку выжгла мне – мнила напиться! —
боль железнодорожной воды.

Я устала – той нечеловечьей,
той усталостью, где топоры
острых звезд ищут шею и плечи,
и сребристой лучины горы

не видать – в этом каторжном гуле,
в сальных, кучно набитых возках,
в сумасшедшем сем граде, где пули —
в пистолетных стальных кулаках!

Здесь, где, пшенкой давясь, умирают —
в пересохших колодцах квартир
больнокомнатных! Где удирают
за кордон, будто чистят до дыр

снеговой наш ковер, грязно-русский,
обветшалый, в разводах пурги!..
Где, гора моя, меч ты мой узкий
в небесах смоляных, где – ни зги?!..

Узел зол и страстей не развяжет
мне никто на краю забытья,
лишь Сибирь-Богородица скажет:
«Утоли вся печали твоя…»

И молюсь, лик горе подымая,
лик в морщинах подъявши горе —
я, бастылка, я, пижма немая,
я, багульник в пурге, в серебре,

в шубе латаной, козьей и драной,
на равнине, где воет метель:
дай мне, Господи, да без обмана
во горах ледяную постель,

чтоб уснула я сладко и строго
в междузвездной пуржистой пыли —
под присмотром Охотника-Бога,
близ объятья небес и земли,

чтоб забыла – при свете Вершины —
в ослепительной сини стальной —
как рыдал надо мною мужчина,
как ребенок угас предо мной,

как бросала в отчаянье матерь
мне тряпье для скитальной сумы,
чтоб раскинулась звездная скатерть
от Елабуги до Колымы,

и спала б я в роскошном просторе,
позабытая миром моим,
и горела б, как шапка на воре,
золотая Гора Серафим.