Елена Крюкова - Небо

…Вороны – маком на крестах
рассыпанным: на золотых!
Прищепки Солнца – на холстах
тех площадей, где грязи жмых,
Застиранных слепым дождем,
избеленных известкой вьюг, —
Огромный чан, кипящий дом,
и запах варева вокруг
Людского! Зеркало-сугроб,
Царицы ты Небесной лик
Нам отрази! – меж кепок, роб,
чтоб на морозе счастья крик
Слепящим голубем – в сапфир,
в густой, полдневный синий мед!
…Тебя люблю, подлунный мир.
Тем паче – зная: всяк умрет.

Да, Господи, я, уперев в морозный щит – да две ноги —
Средь грозных, в куржаке, дерев, среди хурмы и кураги
На промороженных лотках,
средь псов – в сосульки сбилась шерсть! —
Стою, как будто бы в веках
не умереть мне, а процвесть!
Процарствовать! – на сундуке вокзала – стоя сапогом
Сафьянной радуги, в руке зажав зимы слежалый ком,
Вобравший запах стуж и саж,
слезящийся лучом ручья, —
О Господи, из скольких чаш Благословенная – Твоя!

Ее придет пора испить. Ладонью губы утереть.
Ее придет пора разбить – на Солнце прямо посмотреть.
Под выхлестом широким встать —
что синий лебедь! синий флаг! —
Ветров январских: умирать —
неведомо, незнамо как.

И здесь, в виду повозок-крыш,
сараев (Царских тех возков
С гербами голубей!..) – услышь
молитву уст, провал зрачков:
Я не боюсь о жизни петь,
и даже – в глотке – со свинцом
Расплавленным… – но даруй смерть
мне легкую – седым венцом!

Да, мир для певчей птицы – клеть.
Безмерна площадь, холодна.
О, даруй легкую мне смерть
стаканом зимнего вина.
Стаканом синего вина в январском горьком хрустале —
И я спою Тебе – одна —
на всей Земле, по всей Земле!

Облепят ли морщины пчел – гудящих и казнящих лет;
Иль будет снеговой престол парчою младости согрет;
Белеса ли, сорвется прядь
в ночь – тяжек лисий малахай!.. —
Вот здесь желала бы стоять, вдыхая снежный каравай,
Метельной соли на зубах да звезд соленых слыша скрип,
Подругой тех, кто во гробах
восстанет, слыша Судный хрип
Трубы, пронзившей круговерть,
горючий северный сполох, —
О, даруй легкую мне смерть, как детский выдох или вдох!

И закует меня мороз во каторжные кандалы,
Да иней – козий пух берез – сверкнет топазами из мглы
Преднощной, и польют из глаз
татарских стрел потоки… слез!.. —
На зимнего заката Спас,
на подвенечья мерзлых роз,
На бельма окон, кости крыш,
на Кремль – морковные зубцы,
Да на ворон, которым: кыш!.. —
летят, галдят во все концы… —
На девок – греют в рукаве
патрон помады: мазать лик! —
На купол в мощной синеве,
как чудотворный белый бык,
На тех, с оружием, парней —
приклады больно спину бьют,
На площадь – до скончанья дней
дневной базар!.. ночной салют…

И, холодея, я щепоть ко лбу закину, будто: «Пить!..» —
Шепчу: спасибо, мой Господь,
за праздник:
жить, любить, застыть.

Как плиты церковные грязны… Господь,
Владыка, – утешь…
Стоять на коленях – смиряется плоть, латается брешь.
Пылающий храм – перевернутый чан, чьи медны бока —
Как волоком тянет меня по свечам, рекой сквозняка.
Гармошкою хрома небесный сапог (ночь-вакса-без-глаз!..)
С лодыжки стащил утрудившийся Бог, над куполом тряс…
Ко тверди дегтярной прибиты с боков гвоздями из льда
Березы, мохнатей оленьих рогов, дымов борода:
Козлиная, бесья, монашья, – крути, злой ветер, в кольцо!..
Да, Волгу по льду мне уж не перейти, закутав лицо…

Я, грешница, все порешив отмолить, явилась сюда.
Снег визгнет под валенком – заячья прыть.
Дробится слюда
Церковных окошек – слепых леденцов,
сладимых, цветных…
И я во сиротстве, без дедов-отцов, у врат ледяных.

Войду. Соль мороза стряхну с голенищ. Уборщик с метлой,
С ведром жестяным, – что, пронзая, глядишь
седою совой?!..
По белым ступеням, что тверже костей,
чей мрамор щербат,
Взойду – в нищий мир умиленных людей, что кучно стоят.

Кто шепчет наивно, кто знает канон и толк в образах,
А кто бедной мышкой молчит, опален огнями, в слезах…
Облезлое злато да рваный кармин военных икон —
И Спас так глазами кричит, будто сын из синих пелен…

Я слышала пули. Я видела смерть. Бросала на гроб
Земельные комья – морозную медь – на черный сугроб.
Я рот зажимала от вопля гудка, боясь вперерез
Железу – сама завопить – на века, до бездны небес.
Чреватое время откесарить нам слабо. Скальпель ржав.
Старухи ползут на коленях во храм по насту держав.
И в душном сияньи сундучных мехов, средь розанов свеч,
Средь баб мокроглазых в дерюге мешков: богатая печь
Беднейшей, бесстыднейшей, голой земли
пожрала их снедь,
Они ж – на коленях – плывут, корабли —
так страшно глядеть… —
И я поднесу троеперстье к лицу. И я покрещусь.
И я на колени, невестой к венцу, во тьме опущусь.
И хладным, тяжелым, чугунным ли ртом, —
о, мой ли?!.. чужой?!.. —
Впечатаю лик свой в углу пресвятом иконы большой.
От радужных слез – кто там вмазан в левкас,
уж не различу,
Но вбок не запрячу я бешеных глаз, но вскину свечу —
Над серыми маками козьих платков – горящим перстом:
Средь горечи, гнева – молюсь за любовь
скулящим щенком,
Средь ярости, яда – пожарищем рта хриплю тяжело:
Прости, о Господь, и тому, без креста, свершившему зло,
Умывшему руки пахучей водой из чаши литой
Над миром, где чад и беда за бедой и кровь под пятой,
Над миром, где вспыхнут дитячьи глаза
на хлеб: укради!.. —
Незрячая, выстывших рек бирюза на чахлой груди
Восхолмий и падей, где плачет мужик в сугробе, нагой,
С чернильной наколкою лысый старик,
под звездной слегой.

Холод! Холод! Кружевные розги
сереброигольчатых дерев!
Сколько жизней прожили мы розно?
Содрогнемся, в мраке замерев
Спальни. Рыб подледного улова —
тел горячих – не видать во тьме.
Господи, я дудкой Крысолова
приложусь к устам Твоим в тюрьме.

Бездну я, рыдаючи, ласкала —
бездна и восх и тила меня.
Рваное, щенячье одеяло,
Судного дождавшееся Дня!
Выжаренной, черной сковородкой
раскаляюсь на Твоем огне.
И плывешь в ночи долбленой лодкой
по ледовой, волногрудой мне.

Индевелой царской паутиной
виснут ветки, ловят мошкару
Звезд слепящих. В мира крестовину
землю-ель воткнули на ветру.
Да, такая ночь, что надо плакать
яхонтами, лалом – в три ручья,
Пред Пречистой грудь свою царапать,
чтоб узрела, сколь же грешна я!

Да, Царица во звезд а х безбрежных,
с волосами долгими, как песнь, —
Многонежна я и многоспешна,
многосерда, многогрешна есмь!
Каждого, о, каждого любила,
кто в сугробе спал и корку ел.
Каждого, о, каждого простила —
кто хлестать, пытать меня умел.
Каждому следы его крестила —
прочь! в метелях! в зорях зелень-медь!..
И несла неведомая сила
от меня возлюбленных – во смерть…