Вячеслав Евдокимов - Детство милое

И вмиг с того нам стало туго,
И разбежались все с испуга…
Я ж был на лестнице высоко,
И чует ум, и видит око,

Что, если прыгну, буду в лапах,
Ведь уж опасностей знал запах.
А потому повыше лезу
Я да по лестницы железу

В надежде, что отстанет дворник,
Уйдёт, не буду я затворник,
Спущусь без страха по ступеням,
Уйду домой со свистом, пеньем.

Да всё не так, не тут‒то было,
Он не унял агрессий пыла,
А лезет лестницей за мною
И тянет руку за ногою…

А я спешу всё выше, выше!
Была приставлена же к крыше
Та лестница, и я моментом
На ней был, думая, при этом,

Отстанет дворник, что уйдёт он —
В том был уверен, глаз намётан.
На крышу лезет он, пыхтевши,
Мне показалося, как леший…

И жизнь спасти чтоб дорогую,
На крыши сторону другую
Переместился по‒пластунски.
Но вновь просвет меж нами узкий…

Назад, конечно, нету хода,
Как в океане, нету брода.
Меня трепещет страха буря,
И тут в момент, глаза зажмуря,

Я вниз сигаю с крыши края,
Шепчу: «О мама дорогая!»
Но был полёт в пылу короток.
А дворник не был в гневе кроток,

Всё наводил порядок строгий…
Тут с тротуаром встречу ноги
И провели, отбивши пятки…
Но я вскочил и без оглядки

Помчался прочь единым махом,
Вперёд гонимый резво страхом!
«Беги, беги, вперёд, дружище!
Всё с крыши машет кулачище…».

Так совершил прыжок невольный
Не в снег, где был бы, страсть, довольный,
А на расчищенное место.
А дворник всё! Он, вредный бес‒то…

И долго дом тот стороною
Я обходил уже зимою,
Боясь в милиции застенки
Попасть, где, видимо, не пенки,

Раз заключённых под конвоем
Ведёт охрана строгим строем,
И им свободного нет вдоха…
Я не хочу! Там будет плохо.

Лишь хорошо, что там учиться
Не надо будет. Будто птица,
Я без учёбы запою там,
Довольный лодырства уютом.

Вот как взбираться‒то на крышу:
Тюрьмы схлопочешь сразу нишу.
А жили все в бараках длинных
Да сплошь в историях былинных.

Кроватей в комнатах навалом,
Но при проходе очень малом.
Все жили тётеньки отдельно,
И дяди тоже все удельно.

А потому и вывод веский:
Здесь дом мужской, а рядом женский.
Вот в нашей комнате лишь тёти,
Все днём ли, ночью на работе:

Сей стройке нет всегда простоя —
В том было правило простое.
Лишь я у мамы был сыночек,
А у другой же – дурачочек:

Он мне язык казал без дела.
И то меня так вдруг задело,
Что я назвал его глупышкой
Да плюс пигмеем‒коротышкой.

Вот как‒то вечером претёмным
Уж я лежал в кровати томным,
В сна превеликом предвкушеньи…
Тут входит это вдруг явленье,

Весь‒весь по‒зимнему одетый,
И вновь желаньем подогретый —
Казать язык свой мне с порога…
Не стал терпеть его я много,

Вновь повторил слова презренья.
Он подскочил в одно мгновенье
И укусил мне больно руку,
Чем причинил страданья муку…

Я вмиг слетел с кровати пробкой,
Побить! Побить чтоб! Он торопкой
Бежал стремительностью к двери,
Вон заручившись в полной мере,

Что не помчуся я на холод.
Но я в решенье твёрд, как молот!
И босиком, в трусах и в майке
С огромной бурей гнева в спайке

За ним по улице помчался
И бегал так, аж больше часа,
Пока не скрылся в тьме он где‒то…
Вот тут мороза мощь привета

Я и заметил дрожью сильной,
Мороз же бил и бил дубиной…
Ах, как же молодость беспечна!
Я заболел и слёг, конечно,

Ведь было лёгких воспаленье,
Температуры грозной жженье,
И кашель мучал беспрестанно,
И смерти был я уж желанный…

А потому попал в больницу,
Леченья добрую светлицу.
Терял я часто там сознанье,
И смерть взвивала всё старанье,

Набить чтоб жертвой снова зобик,
Меня загнать быстрее в гробик…
Врачи же сделали всё ж чудо,
И жизни вновь была полуда.

Я оклемал. И мир прекрасный
Увидел вновь в денёчек ясный!
Полно ребят в палате было.
Врачи, медсёстры нам премило

Давали чудные лекарства,
А на еду – вкусняшки‒яства.
И оттого мы скоротечно
В забавах были уж сердечно:

То, коли не было «сеструшки»,
Пускали в ход свои подушки,
Швыряя с силою друг в друга,
Пера клубилась, аж ли вьюга…

А то, пуская в ход ладошки,
В «футбол» играли на окошке,
Скомкавши «мячик» из бумаги,
Все «футболисты», все в отваге,

Забить голы быстрей охота
В чужие радостно ворота!
А кто «Атас!» вдруг крикнет тихо,
Все по кроватям юркнут лихо,

Дыша от бега часто‒часто:
«Всё хорошо и блажь у нас‒то…».
Сестра нам градусники рано
Под мышки ставила, прерано,

Когда нас сон держал уздою,
Глаза объяты пеленою,
И мы не ведали, в чём дело,
И вялым‒вялым было тело…

Потом его брала обратно,
Температуру знать, понятно.
Бывали случаи такие,
Ведь в снах крутиться мы лихие,

Что вдруг да градусник под мышкой
Вон исчезал, как в норку мышка.
Вот тут‒то поиски начнутся,
Больной что смотрится, ох, куце

Под медсестры укор‒ворчанье,
Со страхом чуя наказанье…
Был и со мной такой же случай,
Он грозовой насел вдруг тучей:

Опять мой градусник в постели
Вдруг затерялся, мы пыхтели,
И медсестра была не киса…
И вдруг он выскользнул. Разбился…

«Пока не купишь ты мне новый, —
Был медсестры укор суровый, —
Тебя не выпишу вовеки
Вон из больницы, тюня экий!».

Я испугался, будто мышка
Пред кошкой злою. «Вот и крышка
Мне бессердечная настала…».
Мне не хотелось, ведь немало

Лежу в больнице я, безвинный —
Второй уж месяц с половиной…
А я хочу уже на волю!
Держать коль будут, соизволю

Бежать тайком я из больницы,
И рухнут клети сей темницы!
И вот день выписки счастливый!
Но медсестры взгляд незлобивый:

«Добро пожаловать по новой,
Коль будешь снова нездоровый».
«Нет! – я ответил, – не охота,
Вдруг разобью опять чего‒то…».

Мне чуб погладила премило…
Тем страха груз с меня свалила.
Я, крепыша явив мальчишку,
Помчался к выходу вприпрыжку!

Попал в объятья там мамульки,
Мы ворковали, будто гульки…
Отстал в учёбе я прилично,
И редко «хор.» имел, «отлично».