Вячеслав Евдокимов - Детство милое

Мои на Ленинские горы
Заочно лишь стремились взоры,
Чтоб замести следы проступка,
На время хоть, ума так ступка

Толкла надежду на спасенье,
И в этом было утешенье.
И карантин – Ура! – закончен,
И бег к реке вновь быстрый очень!

И я ныряю прямо с ходу
На зависть многому народу!
Но вдруг врезаюся во что‒то,
В кровь расцарапан… Это «что‒то»,

Как оказалось, были санки,
Они на донной на стоянке
И дождались меня злорадно,
Будь им в деянии неладно!

Зимой с горы, знать, упустили,
Догнать же не были в всей силе,
Вот и нырнули те на дно-то…
А лезть зимой кому охота?!

Вот я и жертва их, избранник,
И гонит кровь из ран всех краник…
Весь расцарапан перед тела —
Вот так беспечность захотела,

Как говорят среди народа,
Не суйся там, где нету брода!
Ну санки вынес из воды я,
Они совсем не молодые.

Вновь поликлиникой был встречен,
Её приём был вновь сердечен,
Все раны лечены вмиг чем‒то,
Вдогон укол опять зачем‒то,

И заросло всё, как на кошке,
И вновь бродили всюду ножки…
Но тяга вновь меня не снуло
Всё на купание тянула…

Ах, как же буйствует в нас бес‒то!
Вновь на реке. Но то я место
Вон обошёл, пошёл подале,
Где дачи, видимо, стояли —

Такой слушок гудел в народе:
«По виду – дачи. Дачи, вроде…».
Ну, спорить, ясно, не охота.
Реки там место поворота.

Была, возможно, и охрана
Того таинственного стана.
Но я беспечного был теста,
Здесь и нашёл купанья место.

Забыв о санках, канул в воду,
И руки вдруг схватили сходу
На дне предмет себе железный.
«Поднять, поднять! Вдруг он полезный?».

И вынес на берег. А это…
Был ствол нержавый пистолета!
Весом он был и воронёный.
Вдруг им поступок незаконный

Да совершил преступник тайный,
Его суд ищет чрезвычайный?
Ещё подумают, что я то…
Душа вмиг страхом вся объята,

И я швыряю ствол обратно!
И стало сразу так приятно…
И на меня уж нет улики,
Ах, ум мой умненький, великий!

И мчал я вдаль, боясь погони, —
Так от волков несутся кони!
Я, будто шар, взлетел от низа,
И не бежать вдаль нет каприза.

А место то, от вас не скрою,
Ввек обходил уж стороною…

А на горах тех, на макушке,
Стояло здание церквушки —
Такой казалась сразу с виду,
Но не впадала, нет, в обиду:

Внутри казалася огромной,
Её вместительность – не скромной.
К ней мы по праздникам церковным
Шли с мамой шагом твёрдым, ровным,

Она ведь веровала в Бога,
Всё исполняла точно, строго,
За нас, живых, молилась, грешных,
И не жильцов уж в мире здешних.

«Вот так, сынок, молиться надо,
Тебе небесная награда
И будет Боженьки тогда‒то», —
Звучал мне голос сладковато,

Ну, и являла мне знаменье…
Моё же было в том стремленье,
Чтоб охватить вокруг всё взглядом,
Ну, там и там, вдали и рядом…

Здесь было всё так необычно,
И на верху я даже лично
Иконы видел расписные,
На коих боги неземные…

И образа вокруг по стенам,
Всё в блеске злата несравненном,
Глядели боги с них сурово…
Уж попадёт, за будь здорово,
Коль вдруг нарушишь предписанье,
Вмиг в ад последует изгнанье,
А там уж черти вилы, плётку
Готовят, жарить – сковородку,

Ведь в изуверстве чёрт не цаца,
На ней от жара извиваться
Начнёшь, как уж, ведь больно, больно…
Не крикнешь в плаче, мол, довольно!

Не мыслит он по‒русски слова,
А лишь подбросит дров вмиг снова,
Чтоб пламя сроду не погасло,
Да окунёт поглубже в масло…

Вот тут со страха поневоле
И уж грешить не будешь боле.
А согрешишь вдруг по незнанью,
Не быть вовеки наказанью,

Просив прощения усердно
У Бога, тот и милосердно
Простит, легонько пожуривши,
С своей святой небесной ниши.

И вновь ты чист, как после бани,
В своём хозяином будь стане.
И так всю жизнь: «Я каюсь, грешен…».
И вмиг прощением утешен.

И были в церкви песнопенья,
В душе рождая умиленье…
Мерцали свечи – свет им задан,
И аромат струил свой ладан…

И всё торжественно, по‒царски,
В волшебной будто, чудной сказке.
Да умилял звон колокольный
Крещёный мир и свет весь вольный…

Но случай помнится поныне,
Сотрясся вдруг что у святыни,
При коей есть захороненья.
И прихожан к ним есть стремленье,

И в этом дело их святое,
Чтоб освящённое съестное
К ним возложить, пусть разговятся,
Ведь все‒то сестры «там» и братцы,

И будет в том их поминанье.
И вот старушечка старанье
Своё стремит шажком к ним хилым,
Чтоб было «там» приятно милым,

Неся продукты в узелочке…
Да вдруг стремглав, без проволочки,
В пике несётся к ней ворона!
Та с страха – плюх! – на место оно,

И узелочек обронила…
Вороне то и надо было:
Вмиг из него схватила смело,
Что надо, прочь и полетела,

На сук уселась важно, чинно:
Вот‒де, какая молодчина!
Клевала нагло, с расстановкой,
От всей души резвясь обновкой…

Привстала всё ж кой‒как старушка
И в храм помчалась, будто мушка,
Крестясь неистово по ходу…
Там пошептала всё народу,

Забывши взять свой узелочек.
Народ же ей без проволочек
«Молись! – сказал, – то бес попутал…
Откуда взялся только тута?

Небось, ты в чём-то согрешила, —
И зашипели все немило, —
Молись! Молись! Гони чертину!».
Такую вот я зрел картину.

Мне б посмеяться до упаду!
А вдруг ворона – тёща аду?
Враз клюнет в глаз – пропало зренье…
Я трус. Домой – моё стремленье!

А там, хоть было мне и горе,
Но предстояло с мамой вскоре
Нам жить на новом где‒то месте.
И вот с такими, мы как, вместе

На грузовых и отвезли нас.
Из рая будто был мой вынос.
Но там отдельно комнатёнка
Была представлена нам. Звонко

Я в ней кричал, кричало эхо,
Крик повторя и радость смеха!..
Пока она была пустая,
А стала мне теперь родная.

У общежития мальчонок
Нас встретил хиленьких силёнок.
Был он неряшлив и грязнющий,
Уже пред нами здесь живущий.
Он был в коротеньких штанишках,
Весь в синяках, порезах, шишках,
Волос не знала ввек расчёска,
Из носа свесилися броско,