Марина Комаркевич - Лоза

У Марии на руках человек,
А душа твердит уверенно – Бог.
Мы устроимся в стогу на ночлег
И развяжем на платке узелок.

Как развяжем узелок на платке,
Позабудем, как грустить да скучать,
И тогда нас в Райский сад налегке
Снова впустит добрый Пётр-ключарь.

Не в Содом пойдём гулять – по Садам,
Полем гречневым пойдём, не межой,
А садовником там будет Адам,
А Мария будет там госпожой.

А за нами вереница гусей,
А за ними вереница кобыл,
Эх, кабы да по земле да по всей,
Вот тогда бы, если б только кабы.

Немного музыки, немного смеха…
Пальцы и струны – конечно, за.
Шариком пестротканого меха
Кошка будет смотреть в глаза,

Дочь Египта поёт, смешав
Нежный рокот и дрожь смущения.
Время от Рождества, не спеша,
Еще когда повернет к Крещению.

Еще когда… Да и будет вообще?
Дни побегут торопясь и скучая,
Когда окажутся вдруг ни за чем
Немного музыки, немного чая?

Идёт, беспечна в своём торжестве,
Полночная церемония чайная,
Музыка ткёт по небесной канве
От простого до необычайного.

Флейта, скрипка в один полёт,
Точно как и в оконной раме
Ветер снежный ворох несёт
Над дрожащими фонарями.

Флейта через скрипичный ручей
Пробегает волной, смотрите,
Снег гудит в басовом ключе,
И один единственный зритель:

Здесь – фарфоровым естеством,
В мыслях – где-то за снежной стаей,
Отмеряет ритм головой
Мудрый дедушка из Китая.

Не обреку тебя в гневе моём
Имя носить, угодное мне.
Не обреку тебя в страхе моём
Страху служить, который сильней.

Мне эта горечь дороже, чем привкус муската
И поцелуй танцовщицы Долорес
сквозь кружево жёсткой мантильи.
Рэб Ишмаэль свою Тору учил, отвергая
изучение тела прекрасной Ребекки,
пока она не умерла.
Отойди от меня, берегись одержимого силой,
Которая делает правым и вновь виноватым,
Отойди, или снова начнём,
а тогда уж дотла —
и на ложе смертельном безумием изнемогая.

Как люблю я тебя – до кровавого звона в виске.
Как люблю я тебя – как надежду на вечную боль.
Отряхну от ступней, что содеяно было тобой,
Потому что не в силах делить тебя боле ни с кем.

Горечь моя под черным платком.
Лучше, нежели руку подать,
Мучить и мучаться, дабы потом
Не простить уже никогда.

Рэб Ишмаэль молодую еврейку отверг,
чтобы, слабость его разглядев, самого не отвергла,
Ребекка тогда умерла,
чтоб у рэба причина была перечесть его Тору.

Боль подобную я пережить не могу,
Мне легче тебя ненавидеть живого,
Чем плакать о мертвом.

В феврале воют псы по дворам,
Чуют псы приближенье весны,
Псы тоскуют, псы говорят: Пора.
Отпустите нас к нашим предкам лесным.

Там чутьем на февральском ветру
Мы найдем дорогу через метель,
Там мы встретим диких своих подруг,
Там мы выведем диких наших детей.

Они будут красивы – щенки своих матерей —
С поджарым брюхом, в каждом шаге легки,
Вы вздрогнете, люди, в час, когда у дверей
Лунной ночью взвоют наши щенки.

До тьмы в глазах каждая цепь в натяг,
Давит горло круг ременных оков,
Эти злые люди совсем не хотят
Слушать зимнюю песню диких щенков.

Заслонив хребтом своим небеса,
Четверолапый, снежен и волосат,
Бродит в метели дух бродячего пса,
Надрывая души сидячим псам.

У детей весны безумства легки,
Точно перья синих гусей,
Остановлю себя взмахом руки,
Прахом холод осел.
Жаль, ещё нету яблок,
Но земляника уже близка,
Темень листьев возле тепла виска.

Дымное кружево
Льнёт обратно к золе,
Травам недужным
Не подняться с колен.
Ветер сносит туман
К стремнине реки,
Едут в тумане
Синие всадники.

Начинается лето.

Исцеляя траву одним касаньем крыла…
Синие перья плывут по тёмной воде…
Крик донесся с небесного купола…
Они были здесь, они снова нигде.

Там, где лоси
К воде идут по росе,
Ветер носит
Перья синих гусей.

Там, где мы
Сидим у костра вдвоём,
Лес над нами
Думает о своём.

В Валаамскую церковь с моим бубенцом
И своё несерьёзное горе несу,
Побеседуем мирно с Небесным Отцом,
Если прочим сейчас недосуг.

Здесь высокие окна цветного стекла,
Ещё выше и звонче за певческий ряд
С медным шорохом плавают колокола
В поднебесном жилье звонаря.

Чернокрылых монахов торжественный строй
Завершает вечерню объятьем любви,
Две любимых иконы, и я перед той,
Где Мария с Младенцем Твоим.

Зимний вечер над Питером нежен, как тень
Облаков, как прозрачное пламя дрожит,
И скользящие в нем силуэты людей —
Пришлецы из пределов чужих.

Их одежды багровой вечерней парчи,
В камилавках, чалмах, под шитьём золотым
Маркитанты, султаны, евреи, врачи,
Куртизанки, волхвы и шуты.

Хороводом бессмертных вдоль замерших лет
Одержимая пляска куда-то спешит,
Это празнество жизни, где смуглая смерть
В переходах поёт за гроши.

Её голос насмешливый, голос глухой
И усталость в сутулом наклоне плечей,
Этот город – заснеженный Иерихон,
Полюбивший меня ни за чем.

И пока я – паломник к святым городам,
Не увидев меня в этой пляске шальной,
Он гадает, наверное, что за беда
Приключилась сегодня со мной.

В Валаамском приходе под сводом поёт
Многогласый, отселе невидимый хор,
Я три тонкие свечки несу на своё
Возвращение в Иерихон.

Мы с тобой – хорошая пара,
Ты – завидный парень с гитарой,
И со мной – седою
и злобной бабой,
одноглазой каргою старой.

Эх, пошляемся мы по свету,
Мне доверишь хранить монету,
Для тебя
зеленый плащ на меху
я сошью,
как кончится лето.

Будет многим девкам завидно.
Скажут: приворожила видно.
Обзовут кривой,
Проклянут не впервой,
Да на правду мне не обидно.

Я иначе тебя любила,
Мне твоя молодая сила
Не нужна была —
И своей дотла,
Не по одной ли дороге шли,
Не от одной ли яблони плод —
Это темная кровь говорит,
Это черный огонь встает,
Поднимается из глубины,
Из бездонной славянской тьмы.
Пеленами черные сны.
Пеленами крылья чумы.
Там цыганская боль течёт,
Их гортанный, горький язык,
Или, может, глубже ещё
Кровью эльфов – ночных владык
Наводнит, и тогда – одно,
Всё одно, хоть древняя тьма,
Будешь новый ковать клинок,
Будешь петь, бродя по холмам.
Бесконечный черный огонь
В сердцевине черных цветов,
Только лучше, сынок, не тронь
Всё, что мне известно о том.