Жорж Дмитриев - И то же в нас очарование. Том 1. Стихи

Скромность послана свыше,
честность носит характер,
а подарков от жизни,
как судить я могу,
получала едва ли.

А глаза светом полны —
благовесту сродни, —
оттого и стою у окошка,
«изучая цену», а уйти от нее
все никак не могу.

Счастлив тот, кому в сердце
дева радость несет,
кто ей волосы гладит,
кому ужин готовит,
с кем встречает рассвет.

Я бы многое отдал за тепло ее глаз.
Но на донце колодца,
в родниковой воде,
держит ключик от сердца
неприступность её.

В нашем северном лете
всё давно уж не так:
что запретно веками, то доступно сейчас.
Дешевеет надежда
и любовь на продажу по часам предстает.

Девы древних профессий растлевают святое
и – не греют никак…
Вот и колокол звонит – оживает душа.
Вот, что это такое —
незатоптанная красота!

Я в Париже будто жил,
не сьезжал.
Ренуара как-то раз повстречал,
Он соломенную шляпу примерял
и модель для полотна выбирал.

Кастинг просто чудно обьявлял
и девчонок из простушек приглашал.
Танцевать хотели многие из дам,
но стоять перед мольбертом за пятак!?
Два сезона Пьер партнершу изучал
и в конце-концов шедевры написал.

В дивных платьях, во весь рост,
карнавал в голубые платья юных дам обряжал.
Сам Огюст, в портретном сходстве, сказал,
как умело в танце линию держал,
что Дега подобных танцев не писал, —
оказалось, сельских танцев он не знал.

Да,
Париж без русских казаков
ничтожно мал
и Бистро, печать от них приняв,
со стены, глазами Ренуара,
празднично являет парижан.

Как хороша ты перед сном.
Как тонко пахнут твои руки,
маня к себе в волшебный дом.
Закрыты наглухо все ставни
и двери скованы замками,
и свет полночного светила
зашторен темною гардиной,
и смолкли звуки…
Где оне?
А отблеск в зеркале являет
все тайны прелести твоей
и сердце сразу обмирает,
когда меня ты обнимаешь
и говоришь: «Иди… ко мне!»

Душа сиречь есть Храм;
Любовь – алтарь его
и если ты вошла в мой храм,
то будь в нем храмовой иконой.
И к ней приложатся губами
бессчётное число людей.

Они найдут в тебе защиту,
моля тепло в душе хранить
и быть неразделимо рядом.
До дней последних неизменной,
все понимающей и нежной,
и справедливой в доброте.

Свеча гореть пред нею будет
и не загаснет никогда.
В любви находим мы надежду
и верим: счастлива она.
Любовь, тобой мы дышим во спасение,
но жаль, – с грехом к тебе идём…

Меня простить лишь может Муза,
за то, что терпит мои вирши,
и, проявляя благосклонность,
велит оттачивать перо,
беря примеры у Шекспира,
учась у Гумилева и у Лорки.
У Блока взять тонкие черты
от «Незнакомки»;
у Есенина —
«Выткался над озером алый свет зари…»;
«Дебют» – у Бродского
и «Молитву» – у Цветаевой…

Как они велики и мал мой школьный опыт…

Как свежи были еще розы
и как легки твои слова.
Едва ты вымолвила слово,
а мне дышать уже нельзя
и паутинкой незаметной тобою сеть,
пленившая мне сердце,
в одно мгновенье сплетена.

Я пленник идеальных ощушений,
послушник чувственных начал
и предан взглядам Янь и Инь.
Прости меня, Муза,
за прегрешения в слове,
за леность в черновой работе,
за взмах моих бессильных мыслей,
за готовность стоять пилигримом
у твоего парадного входа.

Шестьсот кусочков смальты
я уложил в мозаику пережитого,
но не спешу вводить последнюю черту.
Хочу тебе служить,
о Муза поэтического жанра,
до дней последних донца…
Простить меня можешь, лишь, ты!

Да, ты умеешь просто брать душой,
своё очарованье не растратив.
Собою затмевая все софиты,
средь сотен ослепила и меня.

И женственность, пылая от природы,
сожгла дотла мои мечты и
в пепел превратила ожидания,
ещё вчера влекущие к тебе.

Но коль важнее
для меня ты хочешь стать,
Поверь, тебе не нужно
предо мною раздеваться…

Я красоту твою
всем сердцем принимаю,
а наготу приемлю лишь любя, —
не требуешь, ведь, ты награду.

Всё потому, что истину несёшь
ты как любовь и просветляешь душу.
От скверны очищая естество,
своим явлением, просто, – исцеляешь.

Целительница, милая моя!

Дорогая, ну зачем тебе Амстердам и
в Париже Мулен Руж уж не тот.
Я недавно в Берлине бывал —
там никто о рубле не вспоминал.

В нём повсюду голубые дома,
и у дам лишь прозрачно трико.
А кафешки там ничего,
где за пивом не видно лицо.

Почему не летишь ты ко мне или
Питер для тебя сероват?
Может рубль ещё слабоват?
В Эрмитаже оставишь свой след.

Помоги мне мосты на рассвете свести.
Распишись рукой по Неве,
опрокинь тень Авроры
на гранит ещё тёплых ночей…

В Амстердаме есть и свой Мулен руж,
Там бывал и твой почтеннейший муж!

Ты хотел огня,
Чтоб обжечь нутро.
Нарисуй меня
На стене метро.

Чёрным напиши-
В нем печаль видна.
До корней души
Я обнажена.

А еще вплети
Тёмный фиолет.
За твое «прости!»
Мне прощенья нет.

Тенью глаз не трожь.
Обведи края.
И тогда поймёшь,
Как любил меня.
Эману Элька

Бросил бы перчатку
и на три шага…
Но нельзя так сделать —
строг Устав дуэли:
у барьера бьются только господа.

Эля, если скажешь: «Он меня унизил!
Загоню я пулю в Лафаря 2 2 Дантес выстрелил первым. Пушкин упал. Раненый поэт остановил француза на том же месте, и так как в его пистолет набился снег, Данзас подал ему другой. Опершись на левую руку, Пушкин выстрелил и ранил своего противника в запястье. Таким образом, оба пистолета побывали в руках Пушкина в этот день.«Вечером ему сделалось хуже. В продолжение ночи страдания Пушкина до того усилились, что он решил застрелиться». Со слов Данзаса в ночь с 27 на 28 января Пушкин хотел в последний раз спустить курок. Позвав человека, он велел подать ему один из ящиков стола и спрятал пистолеты под одеяло, но бдительный Данзас отобрал их у поэта. После дуэли пистолеты исчезли из поля зрения пушкинистов на целый век. Сенсация разразилась на юбилейной выставке в Париже в 1937 году Серж Лафарь явил миру те самые пистолеты. пистоль —
смоет оскорбление супостата кровь»…
Не гневи подруга сердца моего:
не ходи по краю, обнажив бедро!!!