Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

Костю Брест подзадержал — трасса никакая,
Парень жал педали в пол, газовал, икая,
Потому что он спешил к Леночке в объятья,
С Дюссельдорфа вез он ей свадебное платье.

Дело трудное — везти груженую фуру,
Его «чайник» обогнал и подрезал сдуру.
В той «шестерке» мог сидеть дед, а может дева,
Костя дал по тормозам, а ведь знал, что делал!

Одинокий дом в ночи возле переезда,
По сугробам алый след тянется к подъезду,
Он стонал и двери скреб из последней силы,
Представляешь, ни одна падла не открыла.

На втором и третьем пьют — ничего не слышат,
На четвертом — у «глазков» — притаились, дышат,
А на первом этаже музыка играет,
Между первым и вторым Костя помирает.

Чтобы людям не забыть совести законы,
На КАМАЗах ставим мы мощные клаксоны.
Проезжая этот дом, сигналим понемножку,
Днем и ночью помнить им ковровую дорожку!

Что ли я, да эх, да что ли я,
Да эх, да что ли я и вправду не казак?!
В поле я, да эх, да в поле я,
Да что ли в поле не найду какой кизяк?!

Что ли я, да на приволье я,
Да из какого-никакого кизяка,
Что ли я, да в русском поле я,
Да не слеплю себе другого казака!

Цыганского романса слышу звуки —
Теперь мне не укрыться от тоски.
Я снова золочу цыганкам руки,
А время серебрит мои виски.

Спляши, цыганка! Вновь припомню я,
Подняв на счастье ваш тяжелый кубок,
Как прогорела молодость моя
Под занавесом падающих юбок.

Припомню я, как пел и как плясал,
И как со стройной девичьей фигуры
Я распускал тугие пояса.
Словно рулон цветной мануфактуры.

Спляши! Я дам кольцо за красоту,
За то, что я когда-то был моложе,
Хотя б за то, что на цыганку ту
Ты ни лицом, ни станом не похожа.

За то что так мучительно близка,
Готовая опять в меня свалиться,
Такая беспросветная тоска,
Что сквозь нее и плачем не пробиться.

Жила кобыла,
Жила кобыла,
Жила кобыла —
Такие дела!
Эта кобыла
Часто любила,
Много лошадок
Она родила.

Эта кобыла
Честно служила,
Честно служила —
Такие дела!
И командира
Смело носила,
Нежно любила
Свои удила!

Только в Кабуле,
В нашем Кабуле,
В вашем Кабуле
Такие дела!
Жужжают пули,
Жужжают пули,
Жужжают пули,
Сирена выла,
Алла!

В дальнем ауле,
В дальнем ауле,
В дальнем ауле —
Такие дела!
Наши продули,
Ваши продули,
Наши продули —
Душмена взяла —
Алла!

Душмена с тыла
Всех перебила,
Все-все убиты —
Такие дела!
Только кобыла
Била копытом,
Била копытом
И кусала!
Алла!

Как стала пленной,
Очень мгновенно,
Очень мгновенно
Она умерла.
В нашем музее
Славы военном
На видном месте
Ее чучела,
Алла!

Оказались за одним столом.
Я сначала думал — обознался.
Боже, неужели это он?
Тот, при ком я и дышать боялся?

Он жует и все глядит куда-то
Неподвижным взглядом мертвеца,
Ощущеньем спущенного ската
Так и веет от его лица.

Ничего от давней той поры
Не осталось в этом человеке.
Разве только — этот взгляд с горы,
Эти приспущенные веки.

Мне Родина всегда казалась ямой,
В которой бродит одинокий бык
Россию я не называю мамой —
Я с детства знаю, что она мужик.

Мы повстречали его вечером возле реки,
Он не пытался бежать — мы бы достали его,
Он как-то сразу обмяк и положил автомат.
Я в документы взглянул — ясно, что он убежал.
Мы повернули назад — нужно успеть дотемна;
Он все просил не держать дуло за самой спиной:
"Можешь случайно нажать" — ясно, что он убежал.
В штабе он молча сидел, в руки уткнувши лицо,
Я все кричал: "Почему?", в дело я что-то писал.
Он не сказал ничего — ясно, что он убежал.
Только под самый конец он так устало сказал
"Мальчик, ну что ты кричишь, мальчик, тебе не понять —
Нет у меня ничего — нечего мне защищать.

Нам идти уже совсем немного,
Летний день — веселый балабол!
  Он устало смотрит за дорогой,
  Языком катая валидол.

Мы глядим на облака и солнце,
Зная, что в последний раз живем,
  А она навстречу нам несется,
  И водитель умер за рулем.

Давно мы первые шаги
Прошли с тобой на этом свете.
Мы думали, что мы враги,
А оказалось — просто дети.

Давай присядем и решим,
В чем мы правы и в чем грешим.
Нельзя расстаться нам врагами
Перед последними шагами.

Ты на меня шла, как на дзот —
Без жестов и вопросов,
И грудью мне закрыла рот,
Как Александр Матросов.

Что б этот мир не смог пропасть
От злых стихов моих,
Ты сиськой мне заткнула пасть,
И, счастлив, я притих.

Девка мало весит,
Чем ужасно бесит —
Хочется к груди прижать
И на задницу нажать.

Я — девчонка слабая,
потому как баба я.
Но зато уж баба я
Далеко не слабая:
сяду я в своем углу
на иглу.
И сижу в своем угле
на игле.

Слушай, старик, да не брал я твою Бриссеиду,
Город не взят, и до женщин ли мне, предводителю ратей?
Вряд ли богиня воспеть пожелает твой гнев и обиду,
Ибо обиды твоей я не видывал придурковатей.

То, что отнять захочу, защищать-то без толку,
А не беру, так на кой тогда черт тебе бегать?
Благо Афина пока еще держит за холку,
Ну, как отпустит? И что мне тогда с тобой делать?
Тот, кто над жизнью не чувствует скрежет скрижалей,
Тот беззащитней в ней. нежели здесь, на бумаге.
Нет, окунув, тебя все-таки передержали,
Некой болезни кессонной добавив к броне и отваге.

Что ты, как тот сикофант, кагебистишь за мною?
Ясно же — целят в меня и всегда попадают… в реестры.
И без тебя мне довольно забот за стеной крепостною,
Дома ж хватает гадюки моей — Клитемнестры

Ко мне заезжал то с женой, то с подругой,
Чтоб выпить слегка и слегка поболтать,
Читала подруга в качалке упругой,
Стелила жена гостевую кровать.

Как это умел он в себе совмещать,
И как он живет внутри этого круга,
Я так и не смог разглядеть и понять,
К нему наезжая с женой и подругой.