Игорь Чиннов - Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения

И прислонились к стенке писсуара
Младой турист, девица и гитара.
Над ними свет закатного пожара.

И отражается в воде канала
Красавица с таблеткой веронала.
Она стареет — и она устала.

И тридцать три малайца-сутенера
(Для девочек непрочная опора)
К двум неграм подошли — для разговора.

И девочка, купившая наркотик,
Ругает их, кривит увядший ротик.
К ней ковыляет бледный идиотик.

По-разному живут на свете люди.
Большой закат напоминал о чуде,
А проповедник говорил — о блуде.

Свобода выбора… Свобода воли…
А если всем определяет роли
Сам Саваоф на огненном престоле?

В этом доме живут долгожители,
Обыватели и отравители
(А напротив живут – небожители).

Вечерами весенними, летними
Тридцать ведьм развлекаются сплетнями,
Осуждают губами столетними.

И тринадцать вампиров морщинистых
(С париками на лысинах глинистых)
Разъезжают на бесах щетинистых.

И выносят они обвинительный
Приговор пришлецу из пленительной
Светозарной страны, небожительной:

«Да, казнить! Он соседей сторонится,
У него от безделья бессонница,
Он до нашей еды не дотронется,

Он питается ветром и грозами,
Говорит он не с нами, а с розами,
Облаками, туманами, звездами».

Стал преступник скромнее, смиреннее.
Поздно! В тихое утро весеннее
Приговор – приведен – в исполнение.

Новорожденные младенцы
Усердно машут кулачками.
Участвовать хотят пришельцы
В житейской драке – или драме?

Наверно, их предупредили,
Что в жизни драться им придется.
В краю усилий и насилий
Дерутся пухлые уродцы.

Вот если бы не кулачками,
А крылышками вы махали!
В краю, где правит хмурый Каин
С его угрюмыми грехами,

Вы жить не стали бы. Скорее
Повисли бы у колыбелей
(Нет, не летая, нет, не рея)
И холодели бы, твердели –

И улыбались, недвижимы,
Как равнодушные скульптуры,
Как мраморные херувимы,
Как золоченые амуры.

Лежит потемневшее сено
В пустом вечереющем поле.
Лежит непроросшее семя,
Своей не сыгравшее роли.

Так холодно, блекло и немо!
Так осень белеса и вяла,
И небо — как бледная немочь
Над этой природой усталой.

Три птицы, как жалкая мелочь,
Разбросаны в тусклой печали.
Безлюдно. Листва отшумела,
Как будто и ветки устали.

Ты скажешь: наскучивший символ,
Давно надоевшая притча.
(Лишь мерин, облезлый и сивый,
Заржал, свою молодость клича.)

И ночь от усталости, что ли,
Подходит неспешно, несмело.
И всё это, в общем, без боли,
И всё — мое частное дело.

Нет, не капризничай, не привередничай,
Скажи Создателю спасибо.
Не будь, душа, упрямой поперечницей,
Взгляни смиреннее на небо.

Печально, что тебе совсем не нравится
Тобой одушевленный грешник,
Что не сужден тебе, молодка-девица,
Прекрасный праведник-нездешник,

Что не живем с тобой в закатах розовых,
В жемчужно-яшмовых палатах,
Что сохнем под житейскими угрозами,
В печально-будничных заботах.

А все же — сад с левкоями, тюльпанами,
И зреет нежная малина,
И вечерами тихими, туманными
Мы долго слушаем Шопена.

А в полдень пчелы на кустах акции
(Жаль, кончился сезон камелий),
Котенок спит на книге о Венеции,
Куда вернемся мы в апреле.

Куда-то плыть осенними туманами
И задремать и вдруг проснуться:
Оранжевыми инопланетянами
Полно летающее блюдце.

Они покачивают длинными антеннами,
И всё здесь кажется им странным:
Им непривычно плыть туманами осенними
Навстречу варварам-землянам.

И, поборов естественную ксенофобию,
Они кричат: «Людишки, здрасте!
Вы созданы, хи-хи, по образу-подобию
Всевышнего? Вы это бросьте!»

И уверяют голосами очень тонкими:
«Самообман смешон, опасен!»
И машут угрожающими перепонками,
И улетают восвояси.

Мы не Аттилы, не Калигулы, не Дракулы;
Но и на Бога непохожи?..
Да, но пускай нам это скажут ангелы,
Сияя в небе светлом, Боже.

Мы положим на чашу весов
Тонкий запах осенних лесов,
Серо-сизые краски реки
И в полях негустые дымки,
Журавлиный стрельчатый полет
И закат над туманом болот.

Мы положим с тобой на весы
Тишину в голубые часы,
Вечереющие облака,
Желтоватый огонь маяка,
Синеву, окружившую мост,
И мерцание маленьких звезд.

Мы положим с тобой на весы
Лунный отблеск речной полосы,
Понемногу сходящей на нет;
И уже проступавший рассвет,
Легкий ветер в осоке сырой,
След лазури над белой горой,
Засиявшую каплю росы —
Всё положим с тобой на весы.

Лепесток в озаренном пруду,
И от лодки в пруду борозду,
И зыбучую тень от листка
Над полуденным жаром песка,
И — «ау!» молодых голосов —
Всё положим на чашу весов.

Плачешь Психея-Аленушка?
Это еще не Харонушка,
Это не Стиксик, не Летушка,
Не Флегетончик. Не Смертушка:
В лодке рыбачит на озере
Дачник, хоть время и позднее.

Позднее… Верно. Со временем…
Яблочко-времячко котится,
Котится, да не воротится, —
Пели в России в гражданскую.
Вот потому я и пьянствую:
С нашим земным воплощением
Нам расставаться не хочется.

Смотрим, почти в восхищении,
Мы на туманы осенние,
Ветки корявые дерева,
Лошадь у низкого берега.
Здесь и природа, я чувствую,
Чем-то похожа на русскую.

Ждет нас, душонка-Аленушка,
Долгий беспамятный сонушко.
Лучше подольше попробуем
Здесь оставаться — подобием
Божиим, хоть приблизительным,
Прежде чем стать небожителем.

Дворец Правосудия
В Брюсселе есть.
Его Многопудие
Значит: Месть!

Он символ насилия,
Армагеддон!
В нем злая Ассирия,
Злой Вавилон.

Судья и важный, и грозный:
«Ваша честь!»
А там в Брюсселе бронзовый
Мальчик есть.

Стоит мальчишка голенький,
Виден весь.
Что было бы, вздумай маленький
Пить и есть?

Придя на базар,
Он украл бы полрыбы,
И его привели бы
В грозный зал.