Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Стая джиннов! В небе мглистом
Заклубясь, на всем скаку
Тисы рвут свирепым свистом,
Кувыркаясь на суку.
Этих тварей рой летучий,
Пролетая тесной кучей,
Кажется зловещей тучей
С беглой молньей на боку.

Химер, вампиров и драконов
Слетались мерзкие полки.
Дрожат от воплей и от стонов
Старинных комнат потолки.
Все балки, стен и крыш основы
Сломаться каждый миг готовы,
И двери ржавые засовы
Из камня рвут свои крюки.

Вопль бездны! Вой! Исчадия могилы!
Ужасный рой, из пасти бурь вспорхнув,
Вдруг рушится на дом с безумной силой.
Всё бьют крылом, вонзают в стены клюв.
Дом весь дрожит, качается и стонет,
И кажется, что вихрь его наклонит,
И оторвет, и, точно лист, погонит,
Помчит его, в свой черный смерч втянув.

Пророк! Укрой меня рукою
Твоей от демонов ночных, —
И я главой паду седою
У алтарей твоих святых.
Дай, чтобы стены крепки были,
Противостали адской силе,
Дай, чтобы когти черных крылий
Сломились у окон моих!

Пролетели! Стаей черной
Вьются там, на берегу,
Не пробив стены упорной,
Не поддавшейся врагу.
Воздух все же полон праха,
Цепь еще звенит с размаха,
И дубы дрожат от страха,
Вихрем согнуты в дугу!

Шум крыл нетопыриных
В просторах без границ,
В распахнутых равнинах
Слабее писка птиц;
Иль кажется: цикада
Стрекочет в недрах сада
Или крупинки града
Скользят вдоль черепиц.

Этот лепет слабый —
Точно ветерок;
Так, когда арабы
Трубят в дальний рог, —
Дали, все безвестней,
Млеют нежной песней,
И дитя чудесней
Грезит долгий срок.

Исчадий ада
Быстрей полет:
Вернуться надо
Под адский свод;
Звучанье роя
Сейчас такое,
Как звук прибоя
Незримых вод.

Ропот смутен,
Ослабев;
Бесприютен
Волн напев;
То — о грешной
В тьме кромешной
Плач утешный
Чистых дев.

Мрак слышит
Ночной,
Как дышит
Прибой,
И вскоре
В просторе
И в море
Покой.

Кто знает, как много работы бесчестной,
Отчаянной зависти, лжи повсеместной,
Глухой неприязни за каждым углом,
Как умные люди исполнены дури,
Какие безумствуют черные бури
Вкруг этого юноши с ясным челом!

Он мимо идет. А меж тем уже рядом
Сплетенные змеи с погибельным ядом,
И друг изменяет, и ближний солжет,
И заговор зреет, и, прячась в засаде,
Готов уже кто-то накинуться сзади, —
Но юноша смотрит вперед.

А если души чья-то брань и коснется,
Крыло его пламенем гневным рванется,
Внезапная молния ринется в тьму, —
Но прежде чем вырвется лава наружу,
Но прежде чем руки прибегнут к оружью,
Он сам усмехнется и скажет: «К чему?»

Он вспомнит, лишь стоит в былое вглядеться,
Свободу и юность, отчизну и детство,
И лиру, и сцену в гирляндах огней,
И Наполеона, что был нам кумиром,
И многих, покуда не понятых миром,
Властителей будущих дней.

Ну что же, завистники! Слепо и тщетно
Теснитесь вкруг гения стаей несметной!
Раскаянья нет. Перемирия нет.
Начните сначала! Удвойте старанья!
Победой своей наслаждайтесь заране!
Поет и не слышит и грезит поэт.

Все ваши стенанья и вопли глухие
Ничто перед силой творящей стихии.
Хор славы не слажен и многоголос.
И демонов крики, и ангелов пенье, —
Все это — на площади людной скрипенье
VНесчастных каретных колес.

Он вас и не знает. Он скажет, пожалуй,
Что летом кузнечикам петь надлежало,
Что розам шипы отрастила весна,
Что он и кузнечика не уничтожит,
Что, кажется, роза в Бенгалии может
Цвести без шипов, да не пахнет она.

Да что разбираться! — Друзья ли, враги ли,
Любой успокоится в тесной могиле.
Души вдохновенной не тронут уже
Ни лавры, ни трон, ни победные клики.
Любое венчанье земного владыки
Поэт презирает в душе.

До хрипа кричали вы, — нет ему дела.
Ведь горькая пена кормы не задела.
Ступайте, не помнит он ваших имен.
Трясли его зданье, губили работу,
Дошли до одышки, до смертного пота, —
Не знает о вашей усталости он.

Захочет, — и вашим ученым писакам
Одним только взглядом, одним только знаком
Их выклики в глотку вобьет,
Придет и смешает их скопище грубо,
Как ветер морской, и, куда ему любо,
В далекую даль унесет.

Несчетные полчища ваши в смятенье.
Он всех покрывает одной своей тенью,
Одним мановеньем ресниц,
Одним дуновением с горной вершины
Сметает он крохотный танец мышиный,
И всех повергает он ниц.

Светильники, ярко горящие в храме,
Кумиры в цветах над ночными пирами,
Очаг ваш, хранящий огонь,
Ваш блеск, если даже других ослепит он, —
Все меркнет от искры, что выбьет копытом
Его пролетающий конь.

Впустите всех детей. О, кто сказать посмеет,
Что резвый детский смех лазурный шар развеет,
Мной сотворенный в тишине?
Друзья, кто вам сказал, что игры их и крики
Тревожат гордых муз божественные лики?
Бегите, малыши, ко мне!

Резвитесь вкруг меня, кричите и пляшите!
Мне взор ваш заблестит, как в полдень луч в зените.
Ваш голос труд мой усладит.
Ведь в мире, где живем без радости и света,
Лишь детский звонкий смех, звуча в душе поэта,
Глубинный хор не заглушит.

Гонители детей! Вам разве неизвестно,
Что каждый, в хоровод детей войдя чудесный,
Душой становится нежней?
Иль мните, что боюсь увидеть пред собою
Сквозь творческие сны, где кровь течет рекою,
Головки светлые детей?

Сознайтесь! Может быть, настолько вы безумны,
Что вам теперь милей, чем этот гомон шумный,
Дом опустелый и немой?
Детей моих отнять? Осудит жалость это, —
Улыбка детская нужна душе поэта,
Как светоч темноте ночной!

Не говорите мне, что крик детей веселый
Наитий заглушит священные глаголы,
Что песню шепчет тишина…
Ах! что мне, муза, дар поэзии и слава!
Бессмертье ваше — тлен, тщеславная забава, —
Простая радость мне нужна.

И я не жду добра от жребия такого, —
Зачем мне вечно петь для отзвука пустого,
И для тщеславных петь забав,
И горечь пить одну, и скуку, и томленье,
И искупать весь день ночные сновиденья,
Могиле славу завещав!