Евгений Долматовский - Товарищ мой

Весной еще не пахнет...
Но
В себе я май воспитываю.
Иду
В пальто распахнутом,
Иду
С душой открытою.

Было все это далеко-далеко.
Берег фиорда. Пейзаж иностранный.
Темная кузница возле потока,
Крашенный суриком дом деревянный.
В хмурые горы уходит дорога.
Серые скалы да розовый вереск.

В долгом раздумье стою у порога,
Хоть и не заперты легкие двери.
Встречусь я нынче с норвежкой, той самой,
Что именуется «русскою мамой».
Верю, еще будут созданы саги
Про оккупации страшные годы,
О человеке великой отваги,
Дочери этой суровой природы.

...Скалы стояли в морозном полуде.
Был огорожен фашистами берег.
Пригнаны были советские люди —
Узники, пленники — в лагерь под Берген.

Тяжко пришлось им, бойцам непокорным,
Их убивали — но только не пулей,
Холодом белым
Да голодом черным.
Но не согнули их!
Нет, не согнули!

Вдруг появилась откуда-то помощь:
Чьи-то — видать материнские — руки
Хлеб разложили в крещенскую полночь
Там, где их утром погонят на муки.
Кто-то носил им бинты и одежду,
В горькие души вселяя надежду.
Кто-то ходил по поселкам окрестным,
Для заключенных еду собирая.
Имя той женщины стало известно:
«Русская мама»...

Так вот вы какая!
Тихая, строгая, словно сказанье,
Плечи укутаны клетчатым пледом.
Нас усадив, продолжая вязанье,
Старая фру начинает беседу:
«Кофе хотите?»
«Спасибо, не надо!»
«Что вы, так можно норвежку обидеть.
Очень я гостю советскому рада,
Редко теперь вас приходится видеть.
Нас разделяют границы и дали.
Помню: мечтая о вашей победе,
Всем, чем могли, мы друзьям помогали —
Муж мой, и я, и, конечно, соседи».

Тихо мерцают поленья в камине,
Воет в трубе атлантический ветер.
Ждал ли, гадал я на дальней чужбине
Эту чудесную женщину встретить?
Тут у меня на душе заштормило
Так, что озноба унять не могу я:
Правда, все добрые матери мира
Очень похожи одна на другую?
Что замолчал, загрустил переводчик,
Русский язык изучавший в Дахау?

Старая фру вспоминает про дочек:
«Трудно мне... Может быть, мать я плохая.
Три мои дочки противиться стали,
Мать осуждали спокойствия ради.

Сердце от этого вечно в печали —
Наша семья и поныне в разладе.
Гостю я все рассказала, пожалуй,
Уж извините, что не по порядку.
После победы, когда уезжали,
Русские дали мне эту тетрадку.
Вот посмотрите».

Тетрадку раскрыл я.
Сколько здесь рук расписалось упрямых,
Начаты строки, крутые, как крылья,
Все с обращения — «русская мама».

Русская мама!
Позвольте мне тоже
Несколько слов написать вам на память.
Образа нету на свете дороже,
Я, словно с матерью, встретился с вами.

Только найти бы святые слова мне,
В мужестве вашем великом уверясь...
Розовый вереск, растущий на камне,
Серые скалы да розовый вереск.

Сегодня День поэзии в Москве.
Участвовать мне надо в этом деле.

Но я встречаю медленный рассвет
В далеком шумном городе Марселе.
Иду в берете, трубочкой сипя,
Не отличаясь внешне от француза,
И только повторяю про себя:
«Я гражданин Советского Союза».
Присяги нашей главные слова
В разлуке для души необходимы —
В них жизнь, борьба, поэзия, Москва,
И встреча, и прощание с любимой.
Вокруг меня бушует старый порт,
Торгует женской честью, скользкой рыбой,
Тяжелого линкора темный борт
На рейде высится угрюмой глыбой.

Куда корабль отчалит через час?
Но гость не должен спрашивать об этом.
Сегодня День поэзии у нас,
Сто магазинов отдано поэтам.
Они торгуют книжками, они
Читают, отвечают на вопросы.
Но почему средь праздничной возни
Звучат стихи, унылые, как осень?
Товарищи! Соперники! Друзья!
Пусть к вам в Москву за книжные прилавки
Тревога прорывается моя:
Линкор уже готовится к отправке,
А мы в стихах не много ль развели
Дешевых воздыханий и печали,
Как будто все бои давно прошли,
Орудия и трубы отзвучали?
На нашей стороне — мечты, любовь,
Но для того, чтоб миру стать счастливым,
Как парус ветром, должен стих любой
Наполниться присягой и призывом,

Через Альпы зимою прорвался
В теплый край ураган ледяной,
И померзли оливы в Провансе,
Покорежились все до одной.
Ветви их, как сожженные руки,
Словно черные кости скелета,
Простираются в горе и муке
Средь цветенья приморского лета.
Здесь я гость, человек посторонний,
Нет мне дела до этих олив,
Что стоят на Гаронне и Роне,
Снегом ветви свои опалив.
Но печалюсь я, честное слово,
О садах, как о самом родном:
Для советского сердца
Чужого
Нету горя на шаре земном.
Все ищу, где привился росточек,
Где зеленый пробился листочек
И покуда к французским оливам
Не вернется цветенье опять,
Не хочу, не могу быть счастливым...
Жаль, что этого им не понять!

Апрельские ночи теплей и теплей.
Я слышу все реже шаги патрулей
На улицах Буды и Пешта.
Вот два добровольца в фонарных лучах.
Сидит мешковато на грузных плечах
Рабочая их спецодежда.

Квартал задремал — или кажется мне?
А может быть, кольт на широком ремне
Рождает спокойствие это?
Нежны и прозрачны листки тополей.
Как сердцебиенье — шаги патрулей,
Шаги патрулей до рассвета.

Мы были беспечны. В который-то раз
История учит, улыбчивых, нас,
Что жить припеваючи — рано:
На стенах, как оспа, следы мятежа,
Разбитые стекла, как отблеск ножа,
Проломы зияют, как рана.

Нельзя забывать ни измен, ни потерь.
«Товарищ! Мои документы проверь,
Как требуют ваши уставы».
Патрульный; угрюмый и немолодой,
Советский мой паспорт кладет на ладонь...
И вдруг улыбнулся устало.

Суконную кепку он тронул рукой, —
И вспомнил я сразу, что в кепке такой
Ходил наш учитель, наш гений.
Не дав моей мысли сложиться в слова,
Так тихо и чисто, что слышно едва,
Сказал он, как выдохнул: «Ленин!»

Теперь на народ не удастся напасть —
На страже рабоче-крестьянская власть,
Оружье держащая крепко.
В садах абрикосы уже зацвели...
По улицам Пешта идут патрули
В спецовках и ленинских кепках.

Центр Европы здесь
А может, где-то рядом.
Разоделся Будапешт в сады.
Семь часов езды отсюда до Белграда,
И до Вены шесть часов езды.
И на Прагу и на Киев есть дорога.
Центр Европы — что ни говори.
Улицы, расчерченные строго,
Ночью — многоточьем фонари.
Шел я этою страной однажды,
На проспекте главном встретил дом.
Весь обвитый виноградом, трехэтажный,—
Жизнь своя течет спокойно в нем.
На зеркальных окнах занавесок кружево,
На фасаде надпись, как на обелиске:
«Дом проверен. Мин не обнаружено.
Младший лейтенант Борискин».
Сорок пятый год. Скажи на милость.
Как на камне надпись сохранилась!
Не решаюсь постучаться в двери —
Пусть живут здесь люди как хотят.
Младший лейтенант Борискин дом проверил,
Не ища почета и наград.
О Борискине иные позабыли,
Я не знаю, жив он иль погиб,
Только эта надпись остается в силе,
В центре города,
Под сенью старых лип.