Евгений Долматовский - Товарищ мой

Я был бы рад не помнить горе,
Смотреть с улыбкою вперед,
Но память о парламентере
Мне днем и ночью сердце жжет.

Его Остапенкою звали,
Он был в пехоте капитан.
Друг друга раньше мы не знали,
Шли по дорогам разных стран.

Но этот образ помню свято.
Так наши судьбы сплетены,
Как будто потерял я брата
Тогда, в последний год войны.

Под Будапештом окруженным
Стояли русские бойцы.
Там чьи-то матери и жены,
Там чьи-то дети и отцы.

И чтоб остались живы люди,
Туда, где притаился враг,
Остапенко идет по Буде,
Подняв не красный — белый флаг.

Идет спокоен, безоружен,
С открытым молодым лицом.
Он тоже сыном был и мужем,
И не успел он стать отцом...
Упал на камень мостовой
С пробитой русой головой.

...Он встал над виллами окраин,
На стыке города и гор,
Венгерским скульптором изваян,
Советский наш парламентер.

И символом всего живого
Стоял у мира на виду,
Но должен был погибнуть снова
Здесь в пятьдесят шестом году.

Над этой безоружной бронзой
Глумился оголтелый сброд...
В последний раз взглянув на солнце,
Упал герой лицом вперед.

Пусть каждый день
И час мой каждый
Проверит мужеством своим
Парламентер, сраженный дважды,
Что и сейчас непобедим.

Наш честный путь тяжел, но ясен,
Враги стреляют в нас в упор,
Пусть белый флаг от крови красен,
Но вновь встает парламентер.

Навстречу заревам зловещим
На берегах далеких рек
Идет спасать детей и женщин
Бессмертный русский человек.

Для меня неожиданно ново,
Что Дунай не совсем голубой,
А скорее он цвета стального
И таков при погоде любой.

Лишь апрельская зелень сквозная
Отражается в темени вод.
Мимо пляжей и дач по Дунаю
Самоходная баржа плывет.

Вижу трепет советского флага
Над осевшею низко кормой.
Ровно дышит река-работяга,
Не замерзшая прошлой зимой.

Очень ласково, тихо и мирно
Борт смоленый ласкает волна.
«Что везешь из дунайского гирла?»
«Золотистые тонны зерна».

От избытка мы делимся, что ли,
Или русским нужны барыши?
Нет! Слилось ощущение боли
С широтою советской души.

Пусть враги за кордоном клевещут,
Отравляя эфир и печать.
Есть в семье очень сложные вещи,
Только братья их могут понять!
Мы дружить не умеем иначе,
Не бросаем на ветер слова!

...Слева, справа — нарядные дачи,
Берега, берега, острова,
Санаториев белые крылья
И мячей волейбольных полет...

Что поделать со страшною былью?
Пусть скорее быльем порастет!

...А на барже матросская женка
Что-то тихо поет про свое,
На мешки примостила ребенка
И в корыте стирает белье.

Средь пальм, к прибою чуть склоненных,
Как бы придя из детских снов,
Живут слониха и слоненок.
Как мало в Африке слонов!

Почти что все они погибли,
Остались эти сын и мать.
А как их истребили,
Киплинг
Вам может объясненье дать.

Лелеют серого слоненка,
Следят, чтоб он не занемог,
И мажут яркою зеленкой
Царапины на тумбах ног.

Над ним две школы взяли шефство.
Свежи бананы и вода.
Он во главе народных шествий
Шагает, хоботом водя.

На конференциях и съездах
В президиум ведут его,
Из рук начальства сахар ест он,
Увеселяя торжество.

На сцене топчется упрямо —
Его не просто увести.
И не нарадуется мама,
Что сын ее в такой чести.

Африканское небо в алмазах.
Занесла меня нынче судьба
В знойный мир нерассказанных сказок,
В окружной городок Далаба.

По дорожным змеиным извивам
Мчит автобус быстрей и быстрей.
Приглашенные местным активом,
Мы въезжаем в квадрат фонарей.

И сначала видны только зубы
Да неистовой страсти белки.
Эти люди мне издавна любы,
Как свобода и правда, близки.

Приглядись, как тверды и упрямы
Очи здешних парней и девчат.
И тамтамы, тамтамы, тамтамы,
Барабаны-тамтамы звучат.

Все ясней, все отчетливей лица
Проступают в тропической тьме.
В быстром танце идет вереницей
Детство, с детства знакомое мне.

Наяву это все? Иль во сне я
Пионерский салют отдаю?
В красных галстуках пляшет Гвинея,
На дорогу выходит свою.

Ожил здесь барабанщик, тот самый,
Что в сражениях шел впереди,
И тамтамы, тамтамы, тамтамы,
Как геройское сердце в груди.

Чуть спружинены ноги в коленях
И оттянуты локти назад.
В даль времен, и племен, и селений
Пионерский уходит отряд.

Проложили им путь сквозь века мы
В звонкий круг африканской весны,
И тамтамы, тамтамы, тамтамы
Всей планете сегодня слышны.

Я в первый раз живых плантаторов
Увидел, будь они неладны,
Вчерашних королей экватора,
Банановых и шоколадных.

В отеле маленьком под пальмами,
В тишайшей голубой саванне
От криков их всю ночь не спали мы:
Они резвились в ресторане.

Вопила дьявольская музыка,
Весь дом, как бы в припадке, трясся.
Под их ругательства французские
Я встал и вышел на террасу.

Мужчины в шортиках с девицами,
Растрепанными и худыми,
С остановившимися лицами,
Танцуют в сигаретном дыме.

Они кривляются под радио,
Бездарно подражая черным.
Здесь эта музыка украдена
И изуродована к черту.

А на диване перепившийся,
С прической, лоб закрывшей низко,
Король банановый, типичнейший,
Каких рисуют Кукрыниксы.

Еще карман хрустит валютою,
Еще зовут его «патроном»,
Но ненависть народа лютая, —
Как бочка с порохом под троном...

И так вот до рассвета позднего
Они орали, жрали, ржали,
Под апельсиновыми звездами
Свой век в могилу провожали.

Уже восток в лиловых трещинах,
Уже туман поплыл в низины.
Идут мимо отеля женщины,
Неся на головах корзины.

Идут красивые, веселые,
Переговариваясь просто.
Плывут фигуры полуголые,
Изваяны из благородства.

Тряслась терраса дома пьяного,
И от суровых глаз прохожих
Я отступил за куст банановый:
Мне стало стыдно белой кожи.