Петр Вегин - Серебро

Ветру-веку уступлю,
но забьется под рубахой:
«Женя, я тебя люблю!» —
как на волю хочет птаха.

«Женя, я тебя люблю!» —
это шепчется листвою,
Митридатовой горою
и трамваем поутру.
«Женя, я тебя люблю!» —
так трубится журавлю
меж Землею и Тобою…

Напишу звезде записку,
в полпланеты расстелю,
чтобы было видно близко —
«Женя, я тебя люблю!».

История права. Года — бальзам на раны.
Кровавая трава взросла травой медвяной.
Но лучше бы звезда осталась безымянной,
Аукаясь в лесу, веселые земляне
вдруг смолкнут, увидав забытую землянку.
О, лучше бы звезда осталась безымянной!

Остался навсегда солдатик оловянный.
И кажется мне — смысл его улыбки странной,
что лучше бы звезда осталась безымянной..

Мне свет ее помог — надежнее, чем дратва,
стянул дыру в судьбе, как на холстине драной.
Но лучше бы звезда осталась безымянной!

Пусть лучше бы Она сынишке синеглазому
про оловянного солдатика рассказывала,
с вечернею звездой своей судьбы не связывая…

И когда
я увидел Ее,
на мгновение мне показалось,
что это не звезда,
не астероид с ослепительным длинным шлейфом,
а объятый пламенем самолет —
падает,
падает,
падает
на ползущие по нашей жизни танки.

Смеркается…
Обняв свои колени,
сижу.
Я вместе с братиславскою сиренью,
я, вместе с полушарием смиренно
вращаясь,
в полночь медленно вхожу.

Художники — отмывши акварели,
часы не дочинив — часовщики
задумались,
обняв свои колени
иль уронив лицо на кулаки.

Задумчивость — в судьбе у поколенья,
и светят перекрестками идей
на треугольниках коленей
треугольники локтей.

Колени в детстве — чтобы протирать…
Но в настоящем, будущем, прошедшем,
колени,
я хочу вас обнимать,
а если преклонять —
то перед Женщиной!
Мы наконец дождались тишины,
и, как даны неделям воскресенья,
для размышлений нам с тобой даны
колени…

Мир навопросил, но
мы — не калеки.
Я пальцы в смуглый узел завяжу.
Над чем подумать есть.
И есть колени,
…Обняв свои колени, я сижу…

Крив — прямой,
прям — кривой…

Кривые зеркала парили,
как на подрамниках холсты,
и две крахмальных поварихи
от смеха пыжились, красны.

Там, в кулаке зажав билет,
прикрыв ладошкою зевоту,
один лысеющий поэт
глядел горбатым Квазимодой.

И посетители пугались
когда у вогнутых зеркал
одни с ушами-лопухами
пятиметровыми стоял.

Так вдохновенно он пыхтел,
топорща рыжую ушанку,
что было ясно — он хотел
остаться с этими ушами.

А бабушка моя стояла,
как над вечернею водой,
и с любопытством созерцала
себя — но книзу головой,

и я смеялся, как дурак,
и стекла смех мой отражали,
когда двенадцать дураков,
похожих на меня, дрожали!

Но наступала тишина,
когда пред зеркалами
стоял безногий старшина
и балансировал руками.

Так было зеркало елейно,
что он стоял на двух ногах!
Он — ампутированной левой
земли касался — в зеркалах!

Смотрела бабушка невесело,
и мне хотелось в гладь зеркал
шарахнуть чем-нибудь увесистым!
Но он — стоял!

Пехотный старшина стоял,
в его глазах слеза дрожала,
но ни одно
из всех зеркал
его слезы
не искажало…

Лесник бородат,
лесник не похож
на нас, горожан.
В лесу бороды чернеют глаза, как два блиндажа.

Мы косим траву.
Рубахи долой!
Как спины белы!
Спина лесника клеймена звездой. Спина — обелиск!

Мы косим траву,
и коса — за косой,
как четверг за средой.
Как трудно стоять по пояс в траве, по сердце в войне!

Любимая где?
Где отчий порог?
Где преданный друг?
Все выкосила война, как коса. Какой страшный луг!

Коса за косой,
трава за травой,
четверг за средой…
Волна за волной, война за войной, вдова за вдовой.

Весна за весной,
седина с сединой,
с глазами — слеза…
А из партизан идут в лесники — обратно в леса.

Цыганки сторублевками хрустели,
веселые вертелись карусели,
аплодисменты фокусник срывал.
Ростовский рынок — шельма и шарманщик
В дырявые карманы лез карманщик,
и кто-то пьяный скрипочку терзал.

В том рынке было что-то от Ходынки.
Хрипели довоенные пластинки.
Шла женщина высокая в слезах.
Взывал — купите корень жизни! — знахарь
и кто-то соль хотел сменять на сахар,
и крест нательный продавал монах.

И маленький, как черная дробинка,
стоял я, семилетний, среди рынка —
средь фокусников, знахарей, жулья.
Еще мне соль соленой не казалась,
еще со мною скрипка не терзалась,
креста не нес, цыганка не старалась,
и женский плач касался не меня…

Мы еще не седые, но
для каруселей уже староваты.

Что ж нас намагничивает карусель,
что же мы седлаем расписных коней,
пытаясь повторить
собственное детство?

Ах, крути-крути-крути, крути весело!
Деревянная моя, расписная, песенная!

Каждый круг на карусели —
это как помолодеть
на год — кольца годовые
сходят медленно на нет.

Карусель — это время обратное.
Справа — налево: крутится Земля.
Слева направо — карусель.

Вот сливаются в одно
сплошное кольцо
люди, гнезда, березы и твое лицо.
С каждым кругом, с каждым кругом
мне все меньше лет —
двадцать пять,
двадцать один,
восемнадцать…

Ах, крути!..

…Мне восемь, и я работаю
карусельщиком,
я забираюсь наверх,
под карусельный душный парусиновый конус,
где на все четыре стороны света,
как компас,
крест-накрест чернеют
четыре бревна,
они отполированы нашими ладонями,
я вместе с другими
кручу карусельную ось,
я чувствую себя богом, от которого
зависит судьба всех
желающих прокатиться на карусели,
а вечером
я испытываю то же, что мальчики,
выгоняющие в ночное коней,
и карусель превращается в Бежин Луг…

Я мечтал купить себе настоящий —
обязательно со звонком! — велосипед,
и до сих пор во мне
смеется смуглый мальчик
и озорно язык показывает мне,
и я понимаю, что нет никакого Пегаса,
что я, пришпоривая,
сжимаю ногами
деревянные бока
карусельного конька…