Петр Вегин - Серебро

Для дворника беда —
дороги занесло,
и дворника метла
похожа на весло.
Шоферу не везет,
автобус без дверей
по глобусу ползет,
как синий муравей.
И маленький цыган
в дырявом пиджачке
стоит как истукан
в прохладном кабачке.
С кондукторшей до слез
флиртует постовой…
Циркач, отклеив нос,
несет его домой.
Татуирован снег
протектором колес.
А лес, пронзая снег,
торчит как рыбья кость.
Среди ночных людей
жонглирует огнем
метель, метель, метель —
невидимый жонглер.
Прости меня, прости —
в метели городской
я не могу постичь
твой белый гороскоп.
Где раньше ты была,
где ты была вчера?
От снега ночь — бела,
метель в ночи — черна.
Но это все пройдет,
снег дворник уберет,
и, рассмешив до слез,
циркач приклеит нос.
А месяц — краснолик —
над городом повис,
как петушиный крик —
головою вниз…

Риму не спится,
Риму неможется,
Риму неймется, и Колизей —
словно на полном ходу заторможенная
карусель!
Аппиевой дорогой, сбивая
тени рабов,
мчатся влюбленные в автомобилях.
Спит продавщица цветов,
как продавщица цветов в шестнадцатом веке —
не различишь,
где цветы, где цветочница.
Связь между ними не перережут
рядом лежащие мокрые ножницы.
Кентавром,
расчлененным на коня и возницу,
под фонарями площади Испании старинный фиакр,
фиалками пахнет вода в фонтане Треви,
и в каждом,
кто в воду бросает монетку,
я вижу желанье вернуться к античному, слиться,
стать кентавром —
как некогда конь и возница.
И, сидя на остывшем капитолийском камне,
я понимаю Рим нынешний
как гипсовую маску, снятую с запрокинутого лица
Рима бывшего…
Конь и возница. Цветы и цветочница.
Рим настоящего — в Риме теней.
Чем это кончится? Люди и ножницы.
Острые ножницы.
Возраст людей…

Отель «Европа».
Нет номеров.
Туристы. Топот.
Обрывки слов.
Философ. Фокусник.
Пара калек.
Студент из Оксфорда.
Циркачка. Клерк.
Но в этом месиве
мой сон глубок.
Как будто — лестница…
Как будто — Блок,
надо мною, спящим,
светлым-светло,
склонилось вещее
его чело.
Слова несвязны —
сплошной намек.
Помню в две краски —
полночь и Блок.
Во сне подробностей
не удержать,
но только помнится —
он стал взлетать
легко, спокойно,
как бы сквозь снег,
сквозь стены комнаты,
сквозь спящих всех
кретинов, гениев,
студентов, комиков,
над чьим-то гербом,
над чьим-то комиксом,
над чьей-то вышитой
свадебной скатертью —
как нечтовысшее,
что мы утратили,
над ложной фразой,
над пошлым нимбом,
над римским рабством,
над рабским Римом,
над всем отелем,
над всей Европой
светло взлетело
виденье Блока
священным знаменьем
высокой совести…
Алло, Европа,
замедлим скорости,
не зря над веком
в звездах высоко
сквозь сон, сквозь ветки —
знаменье Блока.
Тот сон вещественен,
поскольку Блок,
когда исчез,
обронил цветок…

Пекло адово стоит. Стадион.
Чем сегодня угостит марафон?
Стадиону — подаянием в ладонь —
денди, девочки — подделки мадонн.

Вот он, лидер! Мимо литерных рядов,
мимо судеб, мимо судей, мимо слов.
Смысл жизни — все круги, круги, круги.
Смыслишь истину — беги, беги, беги.

Если честно — разве это марафон?
Если честно — это форма, это фон
современный — лепта, времени вина.
Это Дант переодет в бегуна,

если честно разобраться в хламе цифр,
Уголино, Бонифаций, Люцифер,
вы, Франческа, вы, Паоло Малатест,
если честно — вы несете прежний крест,

прежний облик современного лица,
нет Божественной комедии конца,
Санта, встаньте, отряхните пыль с колен
вон под вами кружит метрополитен,

повторяя каждый жест и каждый круг,
повторяя то, что лепит в глине друг.
Пара адовых немыслимых систем —
марафон кружит и метрополитен.

Где Вергилий? Ноги — гири. Помоги.
Мы живем в десятом круге строже.
Под глазами расплываются круги
беговых дорожек…

Да, у каждого города свои фонари!
Помню пражские…

Но во Флоренции
фонари — словно реплики в споре фокусника
и философа.

Только ночью,
когда фавориты и филантропы уснут,
только ночью,
взяв себе провожатым фонарь
с перекрестка улицы Смерти и улицы Солнца,
только ночью можно понять,
что Флоренция — это не город,
Флоренция — это трава,
но ни один кесарь
не смог стать ее косарем!

Вдоль по улице Мертвой,
переулком Слепых,
через улицу Красивых Женщин —
к статуе Справедливости!

Запах лип флорентийских. Фиеста.
За спиной карнавала
целоваться с Фортуной —
большеглазой, длинноволосой —
и знать,
что следующей ночью
она изменит с другим поэтом —
большеглазая, длинноволосая…

Смысл Фортуны — измена. Свечение —
смысл фонарей.
Умоляю вас, флора и фауна, когда онемею,
дайте мне судьбу флорентийского фонаря,
освещающего перекресток улицы Ада
и улицы Чистилища.

Бродить Флоренцией — как по небу бродить. При свете фонарей поймешь,
что камни,
из которых сложена Флоренция,
много легче камней
других городов,
и как спичечные коробки,
привязанные к воздушным шарикам,
пепельные палаццо,
привязанные к фонарям,
взлетают…

Где, как не в жизни, нам, Флоренция, взлетать?
Как звук скрипичный — взлет твой чист и легок.
Вот так у наших новогодних елок
в шарах слепящих — щедрый дар взлетать.

Ну что же, кесари и косари
так крепко спят, что не понять — кто кесарь,
а кто косарь.
А женщина-скрипачка
на Понте Веккио играет фонарям.
В тени стоит переодетый Данте,
я вижу только кисть его руки.
Флоренция. Фонарь. Фортуна. Фанты.
Смычок моста над скрипкою реки…

Ну падай, падай, снег. Крути, мой белый, сальто.
Двенадцатому месяцу пошел десятый час…
Ну падай, падай, снег, — о черные асфальты
разбейся, как гимнаст.
В шарманке декабря ты — песенка о грусти.
Ну падай, падай, снег, на тени от людей
и на самих людей. Тебя сегодня впустят
звенящим петушком на готику церквей.
Покаты плечи крыш, и у тебя заданье —
придать им белизну девичьего плеча.
Ну падай, падай, снег,
сойди в горизонтальность
извилистым путем скрипичного ключа.
Ты нынче одержим болезнью нумизмата —
коллекцию следов перебираешь ты,
а я похож на пса, который безвозвратно
в метели потерял любимые следы.
Ну падай, падай, снег, — в ладони монументов,
подслушивая смех и покрывая грех,
свидетель чьих-то слез, участник комплиментов,
надсмотрщик мостовых — ну падай, падай, снег.
Ну падай, падай, снег.
Мы в декабре бессильны,
стоим, заметены, и сыплется на нас —
как будто мы часы песочные разбили —
двенадцатого месяца одиннадцатый час…