Петр Вегин - Серебро

Каравеллы. Капитаны.
Государства. Города.
В палисаднике у мамы вьется хмель.
Я ночами ощущаю,
как белеет голова.
Это все твои проделки, карусель!

Я люблю жизнь,
люблю эту землю —
она терпеливо
сносит наши чудачества, наши грехи,
за которые многих из нас давно бы могли
сбросить деревянные кони,
но мы продолжаем кружить,
как цифры на телефонном диске.
Кому звоним?

…И встает перед глазами
страшным предзнаменованьем
медленная-медленная,
высокая, как женский плач
карусель смерти.

Не видел ничего страшней,
когда на поворот
взамен раскрашенных коней
за гробом гроб плывет!
Вот они все:
даже страшно по именам,
все, до кого
не дозвониться, не докричаться, —
и при свете падучей звезды
я увидел,
как, подобно двум
гигантским шестеренкам,
смыкаются, помогая взаимному вращению,
карусель жизни — ведущая
и
карусель смерти — ведомая.

Место соприкосновения каруселей было еще далеко от меня,
и, сидя на своем деревянном коньке,
я подумал:

если когда-нибудь захотят
поставить памятник детству, то
пусть на самом зеленом в мире лугу
поставят пеструю и кружащуюся как юбка
ка-ру-сель!

Ах, крути-крути-крути, будни-праздники!
Мы — наездники в пути, буквы в азбуке…

Когда Твардовского не стало,
и меньше света в мире стало,
декабрь воспротестовал —
он гневно колотился в рамы
и траурные телеграммы
с высоких проводов срывал.

Хоть знали и предполагали,
но худшего не скоро ждали,
и сразу съежились, скуля,
и показалось — вместе с нами,
внутри с замершими цветами,
седая съежилась земля.

Земля замерзла, не давала
себя копать — как будто знала,
что он оставил много дел…
Простите землю и поймите —
ей все труднее на орбите
под тяжестью любимых тел.

Россия плакала открыто.
Была земля ее разрыта.
Мерз на морозе березняк.
И кто-то выговорил сипло,
что территория России
давно не уменьшалась так…

Нам петухи велят проснуться
и с головою окунуться
в происходящее вокруг.
Вставай! Рожденье солнца празднуй!
Как сердце полушарья, красный
кричит шагаловский петух!

Приобретенья нашей эры —
футбол, метро, милиционеры…
А петухи — анахронизм.
Но в них таится первородство,
они зовут нас к благородству
и в этом видят реализм!

На всей планете понедельник.
Строчит швея. Смеется мельник.
Работа — лучший карнавал!
Как генерал среди парада,
петух кричит, чтоб больше яда
не сыпать Моцарту в бокал!

Чет-нечет! У кого-то совесть
опять не ведает бессонниц,
как мертвая, спит до утра.
Так пусть вернется к ней дыханье.
Ужели мы забыли с вами
урок апостола Петра!

Сон в руку? Сами виноваты,
что есть на совести заплаты,
что мы встаем не с той ноги.
У жизни торопливый почерк,
и, словно школьный колокольчик,
нас призывают петухи
проснуться, сбросить одеяло.
сопротивленье материала
почувствовать — и победить!

Во время утренней баллады
нашелся только бы крылатый,
что не забудет разбудить.
И в этом что-то есть святое,
что со святою простотою
и рядом близко не лежит,
когда торжественнее горна
во все серебряное горло
петух под окнами кричит!

Мне не пишется, не любится…
Неудачи, неудачи…
Бит мой туз козырный дамою червей.
Если есть на свете луковицы,
от которых я не плачу,
это луковицы суздальских церквей!

Я лежу, ладонь касается травы,
как щенячьей неразумной головы.

Ты прости — приехал к полночи —
за вторжение ночное.
Тишина. Глаза в потемках не поймут —
то ли кони с колокольчиками
в августовское ночное,
то ль соборы твои белые идут.

Звездопад. И к нам с тобой из облаков,
задыхаясь, мчит созвездье Гончих Псов.

Где-то женщина утраченная…
Пусть приснится ей удача…
Поворачиваясь, глобус сыплет снегом с полюсов.
То ли в землю я просачиваюсь,
то ль земля в меня просачивается—
мы срастаемся в сиамских близнецов.

Меж лопаток, щекоча мне позвонок,
струйкой медленной меридиан протек.

Мир интимен. Полушария
ищут полного сближенья.
Помню снег — зеленый, синий, золотой…
Помню, как регулировщица,
позабывши о движенье,
снег светящийся ловила на ладонь.

Так мы все живем меж будущим и прошлым
со своей под снег подставленной ладошкой.

Мы живем, мы спотыкаемся,
нас одна качает качка —
и пилотов, и поэтов… Ничего!
Невозможна реставрация —
надо просто не испачкать
крылья белые, ладони и чело.

Обещаю тебе, Суздаль, чисто жить.
Обещаю головы не уронить. ..

Прикосновенье женских рук
к мужчине
равно прикосновенью рук
гончара к шершавой глине.

Спасибо Маминым Рукам,
что тянутся вослед из детства,
как в два пречистых полотенца,
в них спрячусь,
чтоб не разреветься
от неудач и мелодрам.
Я глиной прилипал к рукам
тех, кто любил
и кто отталкивал,
кто был внимателен,
кто глух, —
они лепили и оттачивали
меня —
и подо мной, покачиваясь,
свистел любви гончарный круг.

Лепившие лицо мое,
мне отпечатки ваших пальцев
не смыть,
мне с ними не расстаться.

Но если б не было Ее —

безрукой,
так светло и просто,
ни пальцем не пошевеля,
кто выпрямил бы — из вопроса
на восклицательный — меня?!

Не приведи ей, жизнь, усталость!
Кто вынянчит тогда птенцов:
и стариков, впадавших в младость,
и в старость впавших молодцов…

Чудо без рук
канувших эр…
Мир — это Лувр
и 1000 Венер!