Петр Вегин - Серебро

В том сентябре
оставалось желать,
чтобы зрелость людей
сравнялась со зрелостью яблок,
и притворившись,
будто нам не тридцать,
а, по меньшей мере, втрое меньше,
мы яблони трясли,
обламывали ветви,
и красные яблоки ставили синие метки
на наших лбах и спинах.
В том сентябре
среди всех зрелых яблок
нас было только двое недозрелых.
Красивая смерть яблок не могла
коснуться нас, поскольку
тот, кто не созрел, — не может умереть.
Давай запомним себя
в том сентябре,
потому что через двенадцать месяцев,
как мы эти яблони,
нас, может быть, потрясет
или любовь, или неожиданный ветер,
в том сентябре…

Светлей, чем опушки,
чем утром окно,
сияют четыреста пушкинских 0!
Ах, черный Иванушка!
Вечера глубок…
Разматывай, бабушка, сказок клубов
Как искры из огнива,
так из него
судьба высекала четыреста О!
На пальцы ему — чтоб любил бесконечно,
четыреста звонких венчальных колечка!
О снеги! О сани!
О ночи! О дни!
Как будто четыреста нимбов над ним!
II все совмещалось
в соленом на вкус,
в последнем и в первом,
в едином:
о Русь!

Мельканье трамвая в московской метели
заставило вспомнить мельканье форели…

Мы ссорились, губы просили воды,
запахли бедою все в мире цветы,
и вот, уже вся не моя и ничья,
губами к серебряной флейте ручья
припала, надеясь найти утоленье,
и вдруг ты увидела —
против теченья,
почти незаметна, как пульс на реке,
как след от слезы на любимой щеке,
как наше последнее примиренье —
форель пробирается против теченья!
Такие же двое, как мы, две форели…
Я спал,
и, мешая цвета акварели,
сквозь долгий ручей моего сновиденья —
мельканье форели, дрожанье, движенье…
Форель устремляется против потока.
…А в городе елки и кривотолки
о гриппе, о нашем с тобой поколенье,
о ссорах семей, о сближенье планет.
И только мельканье трамвая в метели
напомнит, что жить надо жизнью форели.
Сугробное солнце…
Трамвайный билет…

Окуни лицо в черемуху,
как в крутые облака, —

полегчает, как легчало,
когда женская рука —

пальцы с кольцами чернеными —
утешала чудака…

Как она на помощь шла,
как тобою губы жгла,
наклонялась над тобою,
черной не боясь молвы,
над горячей головнею
непутевой головы!

Как лежала, вся светла,
несравнима со звездою,
не была тебе женою,
но черемухой была…

Скифские бабы не сеют не жнут.
Во поле русском —
во поле чистом,
во поле вопленном —
во поле скифском
скифские бабы Время пасут.
Вроде бы по воду вышли —
стоят,
солнцу подставив веснушки,
три великанши и пара близнят.
Или они — побирушки?
Я не видал по музеям таких.
Надо же — потянуло
к ним подойти.
А у всех пятерых
слезы катились по скулам!
Три великанши и пара меньших
Плакали, во поле глядя,
как, сыновей проводивши своих,
матери в военкомате.
Время не существует для них.
Остановись, человече,
ты хоть прекрасный,
но все-таки миг,
скифские бабы —
вечность.
После сказали мне — это роса,
в пористом камне скопившись, стекала…
Я бы хотел позабыть их глаза.
Ты никогда так по мне не рыдала!
Кто еще так на земле одинок?
Окаменевшие скрипки —
скифские бабы глядят на восток:
«Где наши скифы?»
Скифские бабы не сеют, не жнут…
Скифские слезы —
а вдруг не напрасны?
может, мужья еще и приплывут
с острова Пасхи?
Скифская девица, сколько вам лет?
… Я возвратился, с городом свыкся.
Носит любимая скифский браслет.
Что это — мода на скифство?
Как же понять мне твои по ночам
метаморфозы? —
модная баба,
а по щекам —
скифские слезы…

Купание в ручье лесном.
Цветы и птицы — вся компания.
Чудно произносить — купание,
скорее — растворенье в нем.

Все позабыть — как не дышать.
Вода серебряно-свирельна.
На свете нету акварели,
чтоб эту воду написать.

Вода не цвет, а звук, мой друг,
и волосы твои, и руки —
слагаемые в этом звуке.
Ручей тебя включает в звук.

Все, нет тебя — лесной ручей
плоть растворил, расплавил имя.
Одна душа нерастворима
среди кувшинок и камней,

она уносится, спешит
покинуть перекат опасный,
и как плавник ее прекрасный
кленовый
красный лист
скользит…

В нас что-то есть большое, сильное
от бурлаков,
что Волгой синею,
согнувши спины в три погибели,
шли бечевой когда:-то встарь,

нуждой и государем сосланы
тащить и у костра под соснами
в чужой, неведомой обители
упасть
и никогда не встать…

Мы тоже из того сословия.
Но сами, сами мы впряглись,
как баржу трудную, сосновую,
тащить поэзию всю жизнь!

Мы падаем в сугробы тающие,
проваливаемся под лед,
но, даже умерев,
мы тащим
со всеми наравне вперед!

И зная, что конечной пристани
у нас не будет впереди,
мы все же,
будущие, признанные,
идем сквозь майские дожди.

Следы в песок впечатав гордо,
неукротимы и сильны,
мы перешагиваем годы,
как будто камни-валуны..-.

Под Новый год, когда свеча
бесстрашно погибала,
вдруг ощутил я у плеча
тень внука Ганнибала.

И сквозь гусарскую гульбу
услышал я:
— Бедняга,
вставай, иди, тебя зовут
чернила и бумага…

О, будьте счастливы, друзья!
Мое исчезновенье,
прошу, предайте до утра
веселому забвенью.

Так властвуй, доброе перо,
в союзе с Словом, властвуй!
Писать о чем? О божестве —
о женщине прекрасной!

Сосновый привкус тишины
всем поровну отпущен…
Чернила были зелены,
вина и яда гуще.

Но мне в чужом дому — пенять
на то, что нелиловы?
Чем — нету разницы — писать,
пусть будет только Слово!

Чернила были зелены,
строфа зеленокрыла,
как будто веточка в снегу
зеленая светила.

Мое неловкое перо
меня так торопила,
что я пролил на черновик
зеленые чернила.

И, растекаясь по листу,
залив строфу о счастье,
в зелено деревце, в весну
чернила превращались,