Петр Вегин - Серебро

Все безупречны.
Я ошалел:
каждая встречная —
новый шедевр!

Все это глупости.
Я не слепой,
вижу: безрукости —
ни у одной.

Все рукотворно.
Все на земле
трижды покорно
твоей пятерне!

Эта покорность
нас ублажает…
Нерукотворности!
Руки мешают!

Мы ведь не каменные…
Молю всех вокруг:
вы умейте руками,
что умеют — без рук!

Покуда восклицанья
я ставил на листках,
покуда воскресала
безрукость в рукавах,

мне женщина писала,
писала второпях:

«…подумаешь, калекша!
Истории грехи…
Без рук, конечно, легче.
А в две руки?

Понять ли вам, мужчинам,
что в наши дни
нам руки для зашиты
безрукости даны.

Блукая в трех березках,
вминая снежный наст,
нас ищете —
в Милосских,
в нас ищете —
не нас.

Я понимаю — наши
руки коротки,
и мы Милосских младше
на две руки.

В рифмованном апломбе
мы с нею не враги,
но пусть она попробует
Венерой —
в две руки!..»

и собственной
не ведал мир бедноты…
И был ее макетом
образ чистоты!
Здесь меркнет березняк.
Ее не переснять.
И не зарисовать.
Осталось — постигать!

Что Кант или Катон? —
ораторы благие…
Была пещера — ртом,
а языком — богиня!

Так это твой двойник
земной — твои черты —
живет во мне, дурит,
богиня красоты?

Так, значит, это ты
сквозь толщу лет и скалы
мне ступни обжигала,
богиня красоты?!

Молчите, неверы!
Я знаю тот клад,
где руки Венеры
безмолвно лежат!
Они суверенны.
А рядом лежат
с руками Венеры
руки солдат?.
Так корни деревьев,
пошедших на слом,
веками вдовеют
под материком.
Но чтоб не распасться
на материки,
мир взят в десять пальцев,
в две белых руки!
Довольно придумывать,
советы давать…
Не лучше ли руки
свои отыскать?

Смешны все затеи.
Не смейте копать!

А если я в землю сойду, то затем,
чтоб руки Венеры поцеловать!

Склоняюсь, Мцхета, к твоему плечу.
Я сбился с ног, прошу тебя, как маму,
скажи мне: где могила Пиросмани?
Могилу Пиросмани я ищу.

Ты, лунный медвежонок на бревне,
вы, к водопою скачущие лани,
где похоронен Нико Пиросмани? —
скажите мне.
Я сбился с ног.
Все спутано. Все скомкано.
Как стрелку размагниченного компаса,
меня кр ужит.

Я ошалел от буден.
Могилы нет.
И никогда не будет!
Художнику могила не нужна!
Безденежны, бездомны, безобидны,
приставка «без» и в смерти им верна —
они бессмертны, — значит, безмогильны!

Но если повстречается сирень,
вы к ней чело горячее приблизьте,
вы знайте —
это прорастают кисти
художника,
худого, как свирель…

Каракумы,
Каракумы…
Проклинаем рюкзаки!
Мы идем по Каракумам,
и за нами ишаки.

Нас двенадцать робинзонов,
нам плевать на горизонт —
в Каракумах горизонты
закруглились в колесо!

Я обуглился, как ящер
или доменная печь,
я могу —
как спичкой —
пальцем
саксаула куст поджечь!

С миражами нету сладу —
в миражах вода бежит…
Дайте нам по автомату —
расстреляем миражи!

Но бубновым барабаном
Каракум лежит, багрян.
Наши ноги барабанят
в этот вечный барабан.

И невиданным обманом,
миражом в тиши песков
поплыла под барабаны
эта песня ишаков:

«…по Каракумам с грустной думой
натощак
шагал ишак, шагал, угрюмый,
кое-как,
пустыня жжет, как сковородка
на огне,
а по спине гуляет плетка,
по спине,
вот так веками, ишаками,
по пескам
возили грузы, доставалось
ишакам,
меня гоняли, и впрягали,
и пешком,
и потому меня прозвали
ишаком,
ах, путь-дорога без дороги
нелегка,
кто пожалеет хоть немного
ишака,
на мне, поверьте иль проверьте,
столько ран,
и бьют по шкуре после смерти
в барабан…»

Но мы добрались до воды.
Мы пили. Нам сводило скулы.
И под абстрактным саксаулом
легли — ни живы ни мертвы.

А я вступил на караул,
такой нелепо обязательный.
Спит Каракум…
Мой нос, как мул,
навьючен
черными
глазами.

Я предан, как правда,
я холост, как холст,
я шарф твой хватаю, как ящеркин хвост,
но ты ускользаешь в московское лето,
в звенящую клетку —
в полуночный дождь,
и выслушав всю телефонную ложь,
я черную трубку повесил за это!

Как любят поэты — не любят поэтов.
И в звездных постелях,
подобные флейтам,
поэты лежат..
Прибеги, принесись,
любимая — мой сумасшедший флейтист!

Пускай обожжет твои оранжевый
рот мой флейтовый, мой фиолетовый рот!
Четыре стены четвертуют поэта.
Четыре стены,
как четыре портрета,
с которых сбежала, не ведая риска,
натурщица,
ящерица,
флейтистка….
И выцвела б музыка в седенький волос,
но нас выручает наш внутренний голос —
он бьется, как в флейте дыханье флейтиста,
и льется мелодия
чисто-пречисто…

Мой внутренний голос —
горячая льдинка.

Да здравствует тот музыкант-невидимка,
который во все неудачи на свете
играет на флейте,
играет на флейте!

А женщина мокрой Москвою идет.
Зеленая ящерка…
Хвост отрастет…
Но ночью ты вместо коричневой флейты
сжигаешь одну за другой сигареты…

Эта женщина далеко-далеко,
этой женщине живется нелегко.
Большерукая, как снежный человек,
ждет меня она, наверно, целый век.
У нее была тяжелая коса,
звездной полночью наполнены глаза,
от таких вот,
от таких вот, как она,
было Пушкину и Блоку не до сна.
Вот таких рублем задаривал купец —
красотою раззадоренный скупец,
а ямщик сажал с собой на облучок…

Я навек ее глазами облучен!

Эту женщину я часто обижал,
не сказав ни слова, ночью уезжал,
и летела под колеса поездам,
как ее слеза —
падучая звезда…

По планете я мотаюсь как шальной,
забываю эту женщину с другой,
мне как мальчику прозрачно и легко…
Но однажды ради той, что далеко,
я всем женщинам планеты изменю,
на второй этаж взбегу и позвоню
и предстану, словно чудо из тумана:
— Здравствуй, мама…