Ринат Валиуллин - Варварство

Прогноз погоды – олицетворение скуки.
Дождь не похож на дождь, а снег на снег.
Не на себя, на небо тучи наложили руки.
Я образ принял безобразный – человек.

Мешая воплощение грусти с осознанием,
один оставлен с кучерявым мозгом на один.
Расставшись, мы свободнее не стали,
я, как и ты, уже найти кого-то одержим.

Равнина постоялого двора
не выровняла чувства.
Я противоположность находил не только в
гениальности полов,
скорее даже в том, что ежедневно, грустно,
развратно тело, но ещё развратней без мозгов.

Терпением оплодотворённый, думал.
Анализ – только форма забытая.
Всё то, что складывалось, порождало сумму
судьбы, которая ещё не верила в меня.

Иногда не знаешь, что ответить,
в кармане наскрёебывая чушь.
Не найти спасибо для тебя при свете,
я, пожалуй, темноты дождусь.

Отблагодарю вечерним звоном,
серебром ударится об дно
слово, рифмой на века парализованное,
обо мне заставит думать, о другом.

Забеременеют мысли и размножатся
в голове, как в проклятой стране,
эмигрируют в соседние наложницами,
но скучать не перестанут обо мне.

Весенний пепел.
Я разодрал весну,
так ей и надо.
Моя весна, я сделал всё, что смог,
бельём упала
отцветающего сада,
возвышенная, уже у ног.

Кормилица иссякла вдохновением,
но губы по инерции тянул,
цвет у самца теряло оперение,
сопрано превращалось в гул.
Роман короткий – одна обложка,
кто сердцевину выел?
Чем теперь страдать?
Весенняя любовь – оплошность,
и снова обнимаю тех, кого хотел прогнать.
Порой прекрасною трагически раздавлен,
влюблённости останки в пепельнице,
затушенной усилием недавно,
теплились.

Город – опухоль мозга и печени,
камни, выложенные со вкусом,
но любить здесь нечего.

Учёба так себе и безупречная,
право на слушать,
любить там нечего.

Работа, мать её за ногу, вечная,
деньги, карьера,
любить там нечего.

Плоть изучил от стопы до предплечия,
живы инстинкты,
любить там нечего.

Царь – мужчина, но им правит женщина,
брак – рутина,
любить там нечего.

Творчество – вялой душе затрещина,
жажда признания,
любить его нечего.

Дева природа
человеком калечена,
после него любить там нечего.

Снова я,
небритый, поздно, твой.
Осторожные двери,
усмехнулись глаза.
Ты, качнув головой,
скинула недоверие
и свежесть волос назад.

Снова твой на целую ночь,
на утро,
от шершавого подбородка
до мыслей, до рук,
мы её опорочим,
мутную,
обнимаясь то крепко, то робко,
словно мечущие икру.

Ты займёшь в рассудке
всё пространство,
много больше знаний моих.
Как животное, теплотой
заласканное,
завернёшься в моей тени?

Долго будет так продолжаться,
насколько возможно,
насколько соскучились.
Как в порту кладь ручная
у сердца, друг к другу, как регистрация,
поцелуями вымученная.

Попрошу подержать слова,
как простые вещи,
нет их в книгах,
только в твоих глазах,
в клетчатке бытия переменчивого
замрут, и ты не двигай.

Когда в двух изумрудных пещерах
глазниц, хранящих покой,
открою свои музеи,
пойму, что радость ущербна,
и солнце жёлто-золой
пока не увижу, пока вновь не прозрею,

когда в ресничной брезгливости,
защищаясь от звёздной пыли,
светила неистребимого
я найду слова, что вырасти
смогли бы,
даже если их скрыли
во имя меня, любимого,

когда замёрзну в твоих хрусталиках
и ничего не будет глубже
той глупости вытаращенной,
захочется стать одновременно тут же
мальчиком маленьким
и мужем
пронзительным.

Люди, люди, отношения сусликов,
парадная или люкс.
С любовью, как у вас, малюсенькой,
я никогда не свяжусь.
Моя – она огромна,
больше, чем космос атомный,
страстью легла смотанной
и будет до смерти изматывать.
Случилась короткой, как счастье,
глубокой, за яблоком, в глазное дно…
Как этим можно разбрасываться,
подарком она одной.
Люди, люди, желания кроликов
в клетке или в саду.
Любовь показную, дохленькую,
я никогда не пойму.
Моя широка бесконечно,
потушенная ночами,
в пути оставила млечном
звёзды с глазами отчаяния.

Я два дня не был дома,
два дня не писал.
И куда ваши брови,
и о чём ваш оскал?

Я два дня не взирал
на знакомые дали,
только пальцы искали
то, что я потерял.

Я два дня в чьей-то жизни,
я два дня не в своей,
внутривенно непризнанной
среди пьяных людей.

Я два дня на природе
отдохнул от любви.
И всё правильно вроде
от чего же грустил?

Бокал вина
нечем закусить,
некем зацеловать,
день по дешёвке солнце продал,
повязкой осталась связь.

Аэропорт. Люди метались,
что им ещё
временным суждено.
Вместо тебя уста кумачом
скрашивало вино.

Всё. Проводил.
Избавился от тела.
Свободная касса чувств.
Тянущее что-то больно кусало,
не улетело?
Вернулось.

Не отворачивайся,
я ещё люблю…
Твоё недомогание хромое
раскачивало веру на ходу,
ходу часов, лишившихся покоя.

Не отворачивайся,
я ещё с тобой,
так преданна, что предала бы счастье
и, разругавшись напрочь с головой,
безмозглая,
невзгодам выпалила: «Здрасьте!»

Не отворачивайся
стороной луны
обратной, бледной половины,
в отличие от слов, поступки менее умны
но поразительно значимы.

Не отворачивайся, всё ещё люблю.
Хранишь молчание,
меняя внешнее на внутреннюю влагу,
присутствие моё здесь не случайно.
Я виноват лишь тем, что делаю во благо.

Не отворачивайся,
я ещё люблю,
то самолюбие перетекло в другую
любовь, которую краду,
пожизненное получить рискуя.

Я бы выкурил папироску
под души флегматичный мотив.
О насущном
выстелит дым философски
бирюзовых волнений залив.

Разбираться в них нету смысла,
разбираться в себе рутина,
в других?
Пауза – это то, что повисло
во вдохновении никотина.