Ринат Валиуллин - Варварство

Я бы выкурил папироску,
расстелившись удобно в закате
палёном

натюрмортом или наброском,
затянувшись на автомате.

Любопытная дымка
сойдётся с туманом,
разлохматится связью,
где улыбка зависит от солнца,
там луна бесталанна.

Зубы жмут папироску,
и нечем смеяться,
на фоне раздумий
горизонты сойдутся в плоскость.
Я не образумлюсь.

Я расчувствовался до самого сердца,
а оно у тебя есть.
Ощущаю его нагнетающий бум,
разве встретились, чтобы раздеться?
Промолчим, если выписано на лбу.

Я растрогался нежностью, ранил
так, как грубость едва ли способна.
Встреча наша грешна исключением из правил,
непокорная ты, будь всегда непокорна.

Беспощадная ты, будь всегда беспощадна
к нелюбви, к привыканию, к боли, ко мне.
Я умею любить
оставляя шрамы в душе, но не пятна
полусладкой вины на игристом вине.

Расстегну прогулкой улицу,
выйду, выскажусь
без единого слова,
куполам, золотистым луковицам
почтение выкажу
от лица меня, городского

памятника архитектуры
конца XX века
от Рождества Христова,
у скалистых и хмурых
побережий проспекта,
где ночь поседела снова,

я воздвигнут родителями,
лиричен и звонок,
зачатый в потёмках,
монументальный, язвительный,
искусства осколок
влюблённый.

Мама, мама – священная песня
от пришествия до прощания.
Без мотива она уместна,
упоительна без лобзания.

Символ женственности недостижимой
и значения бытия.
Не скользнёт незаметно мимо
моего немого нытья.

Оплетая покоем властным
беспокойство за мой портрет,
образ выцветет, хоть в цветастое
был когда-то давно одет.

Не спеши говорить в прошедшем,
я скучаю по настоящей,
может, счастья и не нашедшей,
как меня, в колыбельном плаче.

Причащалась улица небом,
хотелось налить и себе,
уйти от реального в псевдо,
ничего не требуя.
Чистота меня не отмоет,
нужна винная исповедь,
сжавшееся внутреннее выставить.
Тухнет вода в покое?

Нажравшемуся благословение
и лёгкость тяжёлых дум,
что содержит мозг толстосум,
привычки погоды в явлениях,
лишь человеческие дурные.
Подливаем их другим и себе,
распузырившись виной на вине
в пасмурные и смурные.

Когда на улице дождь,
хочется продать всё, уехать подальше,
но дальше Невского дело не шло,
выходил, приручённый, гораздо раньше.
Под беспорядочный свыше бег
кремированных снежинок
зонтами цвёл проспект.
Возложенных на могилу настроения живо
светились габариты предметов,
подозрительным блеском
капало прямо в мозг.
Отчего же радость так бедствует
или я её перерос?
Дождь из детства не был таким противным,
обоснованный в школе физически.

Я любил молодые ливни
за флотилию спичечную.
Я любил молодые побеги
влаги, взошедшей с неба.
Что-то есть в этом мокром от снега
чистое, искреннее.
Сейчас не до них.
Убранство мыслей
спрятано в зонтики,
нет глаз, нет сердца,
рука за стебель тоненький
складного букета держится.

Не стать бы описью имущества вселенной,
увлёкшись потребительской заботой,
монетой дешевеющей разменной,
трудом на рынке, вроде мяса что-то.
Мигренью болен век и состраданием,
надолго арендована душа
в том мире, где на небе от отчаяния
повесились и солнце, и луна.
Слова устали возникать, противоречить,
что бог и человек одна родня,
когда творят, других не покалечив
и понимая, что пришли не зря.

Я откровенно ветреный.
Необходим единственный.
Точки одной геометрии,
только звучат воинственно.

Мне не нужны отношения,
поднаторевший роман.
Движим сюжет к разрушению,
я начитался в хлам.

Близость моя беспечна,
платье в который раз
мир открывало в вечность,
играешь ты или пас.

Радость, она откровенна,
сегодня ты и никто,
другая, что лучше, наверное,
это и есть тепло.

Жадность до тела. Скупость.
Разные по нутру.
Желудку озеро супа,
мне налейте весну.

Чёрствость застыла в хлебе,
как лаконизм в словах.
Я от тебя не бегал,
как от себя впотьмах.

Бедность моих изречений
или объятий жесть
тоже имеют значение,
чтоб не пролезла лесть.

Мерзость простывшей ночи
дарит жертве маньяк.
Я не умею пророчить.
Я не люблю просто так.

Искушённого не искусаешь,
совращенную не совратишь.
Клонит шею изнеженный ландыш
от заката, что резок и рыж.

Поцелуй у двери провожает,
утоляя в последний раз.
Псевдоним теряешь – родная,
не использовав полушанс.

Не скучай, даже если вечер,
много будет ещё мужского.
И не лей понапрасну на печень,
обернётся с утра тоскою.

Ухожу, как однажды явился,
как и ты польстилась однажды.
Не природная это милость —
погибать без любовной жажды.

С шариком ручки пинг-понг одиночества
выиграл, кто дописал.
Сон на двоих принимаю за почести,
выход в полуфинал.

Постель с утра растерзана до дыр
не торжеством сражений,
саблей света,
как тосковавший на матрасе сыр
из масла белоснежного и хлеба,

Нет в доме никого,
и кажется снаружи —
от шкафа к миске кошка босиком
трусила, вспоминая ужин.

Шкаф книжный заперт,
как ненужный интеллект.
В слух стрельнувший будильник-снайпер
сдвигает на великое скелет.

Сидела на коленях книга,
на подоконнике весна.
Прошедшая любовь настигла,
и отшумевшая она
касалась солнцем, как губами,
страницы скучные паля,
литературу поедали
лучи и пальцы второпях.
Сидела на коленях книга,
там, где совсем недавно ты,
чужая силилась интрига
понятным словом и простым
прогнать навязчивое больно,
кусавшее и ум, и душу.
Мысль в прошлое ушла безвольно
воспоминание жадно кушать.

Ах, милый Питер! Творческая слякоть
причудливой извилиной барокко.
Твоя душа Невою вынуждена плакать,
слезами каменными о высоком.