Марк Гроссман - Синева осенних вечеров

1978

Не слагается стих… не поется…
Будто мелочь — затерты слова.
И скрипит журавлем у колодца
От надсады моя голова.
И в душе, как в иные отливы —
На живой, на прибрежной меже
Обнажаются ржаво заливы
И мелеют глубины уже.
Среди слов, точно кочечки, куцых
Я бреду, опасеньем томим:
Вдруг приливы уже не вернутся
К берегам обмелевшим своим?

1978

Тут когда-то извивалась тропка,
Молчаливо хмурилась гора.
…Постою у домен неторопко,
Близ жары литейного двора.
Здесь бывало от свинцовой плетки
Аргамак кидался под уклон.
…Что иным окатыши и лётки,
Взлеты металлических колонн?
Я ж глаза прищурю — и с разгона
Годы и события сотру,
И увижу красные знамена
На январском бешеном ветру,
И мальчишку в ношеной шинели,
Глаз его лихое торжество.
Пальцы в рукавицах онемели,
Но душа пылает у него.
О Гренаде он хрипит некстати,
Флюсом шахту загружает он,
И его товарищ и писатель
Поезда отводит под уклон.
…Улицы. И транспортная пробка.
Бога укоряют шофера.
…Тут когда-то извивалась тропка,
Молчаливо хмурилась гора.

1980

Сделал всё, что сделать мог,
Без протекций и без связей,
По чужим садам не лазил,
Не ломал чужой замок.
На своей струне пиликал
И копил по капле мед.
А прибыток не великий, —
Ну так то — как бог дает.

1980

Вы годами сплетаете сети,
Слух и фактики копите впрок,
Стихотворцы доносов и сплетен,
Обожающие пирог!
Маяковским — увы! — не добиты,
Вы еще далеки от конца,
Вожделенного жира пииты,
И свиного певцы холодца.
Нет, не ради идеи и дела
Ваши лица потны и важны,
А всего лишь — для жадного тела,
Для машины, мешка и мошны.
Мир фискала опасен и бледен,
Задыхаются в щелях домов
Стихотворцы доносов и сплетен,
Романисты подметных томов.

1978

Молодые — что им? А старушки
Все считают, сколько на веку
У бездумной дурочки-кукушки
Им еще оставлено «ку-ку».
Замирают сердцем от гаданья,
Потихоньку крестят впалый рот.
Надели их долгими годами,
Нагадай им счастья наперед.
Накукуй им вечности в хоромах, —
Эта сказка, горести губя,
Как весной цветенье для черемух —
Ничего не сто́ит для тебя.

1978

Ворона каркает, картавя,
Долбит сизарь морозный двор,
И у дворняжек из гортани
Голодный лезет разговор.
А мы проносимся по суше,
Своей не чувствуя вины,
Что эти вот — не наши — души,
А все же души голодны.
И нет, чтоб в жар кидало лица,
Что б ты, на этом свете князь,
Решил тотчас остановиться,
Происхожденьем не кичась,
И, ощутив дрожанье кожи,
Подумал, не тая добра,
Что мог и ты родиться тоже
Дворнягой нашего двора,
И, глухо тявкая, без злости,
И озираясь, точно вор,
Терзать обглоданные кости,
Вести голодный разговор.

1978

Каменеют воробьи,
Серые воробышки.
Застываю от любви.
От любви-зазнобушки.
Запасенные слова
Замерзают в глотке,
Тяжелеет голова,
Пьяная без водки.
Ох, морозец нынче крут!
Борется с весною!
Забивает все вокруг
Злою белизною.
Я на улице торчу,
Выходи наружу!
Вот уж перышки пичуг
Пропускают стужу.
Шелестит метель, слепя,
Лепит в лоб занозы,
И на сердце у тебя
Снежные заносы.

1940

Поученьям ходячим не верю,
Врут они временами без мер.
Источили писатели перья —
Где любви образец и пример?
Почему и целуешь — а пусто?
Как сердца поджигают сердца?

Может быть, настоящее чувство
Первородно всегда, как искусство,
У которого нет образца.

1949

Чем чувство больше, тем слова короче.
Чем сердце чище, тем скромней язык.
Мне по душе твои скупые строчки,
К немногословным письмам я привык.
Зачем любви признания и речи?
Достаточно обоим та́к прожить:
«Люблю» сказать друг другу в первый вечер
И у могилы это повторить.

1950

Не пишешь… Почта мимо мчится…
Звенит палатка у скалы.
И, точно чистая страница,
Снега за окнами белы.
Земля вокруг в морщинах трещин,
И не постичь уже подчас:
Не то метель над нами хлещет,
Не то она буянит в нас.
Мы зря, пожалуй, брови хмурим
И невпопад ругаем град.
…Бушует буря. После бури —
Яснее небо, говорят.

Остров Шалим, 1953

Лисицы лаяли за баней,
Кружилось крошево светил.
И онемевшими губами
Я слово древнее твердил.
Я был в ознобе, слаб нелепо,
А на меня твои глаза
Смотрели пристально и слепо,
Как смотрят в душу образа.
Окрест и призрачно, и зябко…
И ты была и не была,
И туч, застиранных, как тряпка,
Текли унылые тела.
И сыпь галактик над садами
Была чернее борозды.
И шло последнее свиданье,
Как отсвет умершей звезды.

1968

Нет, обиды не возьму на душу,
Не к чему нам ссориться опять.
Время созидает, но и рушит,
Прописи не сто́ит повторять.
Лезет в зубы сам собой ответец:
Отгулялось в хмелевой ночи,
В том лесу, где на следах медведиц
Старые тоскуют мохначи.
Там, где тропы мы с тобой торили —
Костерок таежный наш зачах.
Обгорелой грудою опилок
Прошлое дымится в кедрачах.
Я далек от всякого навета.
Но прошу — ни лекарь, ни палач —
Кедрачи когда-нибудь наведай,
О былом содружестве поплачь.
Уж зима на белой тройке едет,
Умирают, охладев, ключи
В том лесу, где на следах медведиц
Старые тоскуют мохначи.

1968

Ночь провел я вместе с вами
Там, где Симон Кананит
Бредит мертвыми словами,
Зло железами звенит.
Наверху, еще не в силе,
Пел во тьме ручей зачин.
Мы смеялись и грустили
Без особенных причин.
Были радость и доверье,
Чьи-то добрые стихи,
И дарили нам деревья
Золотые пустяки.
Хмель кружился на поляне,
И небось я оттого,
Наподобье старых пьяниц,
Не запомнил ничего.