Юлия Мамочева - Инсектариум

…
Всем разлюб и тым август — кисло-табачен:
Скучившись, нам — холодам бы отдаться собачьим.
Нет же, заместо — поодиночке рыбачим —
Борзо; бездну безрыбья руками меся.

Клонам своим зазеркальным вижусь ветхой,
Тешась живучими Любкой, Надькой да Веркой.

Как ты меня, коварный мой, ни коверкай,
Бог с тобой.

Время стремится к земным осям.

Да, правда Ваша — я брошена. Нет, как жребий;
Славно положена (словно конец) на алтарь —
Видимо, истины. Жертвенный камень — Алтай
Выделил в виде горчайшей горы. Но о требе —
Полно. Я брошена (нет, как — курить) — и баста.
Осуждена — то ль мыкаться осиротело
То ль — целовать, до губийственности губасто,
Пленниц зеркал; обмирая во спящее тело
(Да, обрамлённое очередным обиталищем —
Кровом), — кровность обиды кроватно изрыдывать
Ежевечерним рычаньем, стихом нетающим.
В этом — и правда (неВашно-моя): изрыта ведь
Снежная гладь одеяла ногтями поеденными.

Та, в чьём горле ручей-то речей не высох
Полупрозрачно-кнемунных; о — та, чьих — ведьмами
Звали прабабок — да, брошена. Нет, как вызов.

Брошена. Да, как в воду. Почти монетою:
Тем, который вернётся,
коль с лета
Я —
В май. В прошлый май. О, жребием в май меня — киньте же!..
Да. Обещаю торженственно: в межпланетную
Полукутёжность уйти. Да, как в тень. Да, Китежем,
Чтобы навеки остаться в тебе, Светлояр.

Дышит в затылок — вечер, льётся в глаза — утро;
Точно во сне вещем, помню себя — смутно.
В небе внезапно найден — худ, как его кресты,
Я стою на канате, который — времён стык,

На острие мига — выдохнуть не решаясь:
Это страшнее игр. Это выше, чем шалость.
Future — стеной пред глазами; стенно к спине — Past;
Я — зажат в наказанье за попытку упасть.

— «Буду с тобою телом, покуда оно
Солнечной кровью души под горло полно.
Если же плоть в опустевший остынет чан —
Снами к тебе научусь приходить по ночам».

…
Клюквенно-красным скрипом настырной кряквы
Внутренний голос гадает, где ты да с кем.
Я бы, наверно, любила твои клятвы —
Вычерти их ты вязью словес — на песке.

Нет же: по нежному сердцу намертво выжег —
Невыводимым орнаментом лживых букв.
…Влажная жарь ладошек, ледышность лодыжек;
Трещина ранней морщины — звездой во лбу:

Вочеловеченным Эго я — полуЧавес
Венесуэлы метражностью в «два на пять».

…Душная спальня, сгорбленной тени курчавость;
Чёрт подери!: счастливой не получаюсь
У Того,
кто взялся меня ваять!..

Скоро — отчаявшись — точно отложит в сторону
Куклу, которая ладной — не удаётся
Славным ладоням, — Творитель, от глины — смугляв;
Буркнет обиженно, дескать, и браться не стоило.
Только ведь сердце дрожит в Галатее, бьётся — Татуировано
вязью выжженных
клятв!..

Голым Гол е мом свой резко просторный терем
Жадно вдыхаю: ноздрями сосу снафф.

Коли ты
где-то да с кем-то
горишь телом —
О, для чего являешься мне
во снах?..

Задуманный (в противовес человеконаброскам)
Спасительно-цельным, словно корабль Ноев,
Ты народился кротким Творюдобродским,
А, забродив, обернулся Наоборотским.

Бредни ль? Да, брат: добредёшь до Врат — Бесвребродским;

Из тех, какие — несильно, однако — многих.

У Него есть Она. У тебя — ананас несносный,
Что на срезе — солнце, снаружи наряжен, как сосны,
В чешую. Кислым соком нещадно чешутся дёсны;
Соком губы, словно от поцелуев, саднит и жжёт.

У тебя есть сон: ляжешь поздно, наевшись постно
На глазах у застывшей в рамке (как в проруби) — крёстной,
Что смеётся из детства — там, за стеклянной коростой,
(Мол, обрезала всё-таки косоньки, да, дружок?)

На стене — фотография. Свет ночника жёлт.

У Него есть Она. У пацанки с кривой осанкой —
Друг готовится в сан, а другого зовёшь ты (Санькой)
В месяц раз (подустав от асан и персена) — сам-то
Он заглянет не чаще Санты: за год — разок.

Ты форсируешь Сартра, фарсишь по страстям Форсайтов,
Насидевшись на саммитах сотен трясинных сайтов.
Но желудок неслабый — предательски крутит сальто
Всякий раз, если Он взлетает на горизонт.

У Него на груди — Она. У тебя — образок.

В годы, когда я не пил: ни (в слезах) — Рабле,
ни (в истеричной истоме) — советской истории…
— стоил трамвайный билетик пят о к рублей,
а любить — лично мне — ничего не стоило.

Я и любил — частоколы фонарных мачт,
росших из палуб асфальтовых окаменело;
небо любил — и пятнистый солнечный мяч,
полем футбольным которому было небо.
Город любил: он пах мне отцовским басом;
страшно любил: до того, что других — не хотел.
Всё улыбался. И нифига не боялся…
кроме как — спать: да и то, когда — в темноте.

Что же теперь? Стремятся к отметке «двадцать»
стрелки-то: все, которых не перевести.
Тем, что любимо, пришла пора — любоваться,
— то, что немило, сминая в нервной горсти.
Время пришпоривая, как слепую клячу,
сдуру, — манюсь из дворцов на огни лачуг.
Чванюсь прилюдно — частенько имею Удачу,
наедине которой в жилетку пл а чу:
ей, проститутке, эдак за час плач у .
Да, я боюсь её, даром что внешне — стоек:
раз-то за разом, зараза, едва на «ты»
с ней перейдём — ускользает, кроватный столик
мне оставляя то ли, блин, понят ы м,
то ли — тюремщиком.

Знала б, чего стоит — каждую ночь в объятиях темноты
сном забываться… Это — как в щель забиваться.
Да, на часах жизни — без капельки двадцать.
Капелька — чаша терпения переполнится.
Как же любил я всё то,
что теперь —
лишь
помнится!..

Градом родным надышавшись, пороги чужих
нынче, приюта прося, обиваю постыдно.
Чучелом замерло солнце, мячом отслужив;
с виду не скажешь, но знаю: оно остыло.
Нет мне уже таинственных кораблей
с мачтами фонарь я из асфальтовых палуб.
Только хардкор: собеседник в лице Рабле.
Слёзная хладь на щеках повзрослело-впалых.

Небо висит над тобою, как черное вымя:
Сплошь перемазан в лунном его молоке.
Да, я звала тебя миром. Теперь ты — вымер
Всем, что сияло. Пустеешь, чудный макет.