Юлия Мамочева - Инсектариум

Вот, казалось бы, губы: красн ы по-кремлёвски,
Нос — горбат, словно улицы в старой Москве;
Стёклышки глаз… В них, при всём изумрудном лоске, —
Уж не живёт свет.

Правда — она тяжела, о паяц распоясанный:
Полные духом её принимают, как сан.
Не в подтвержденье ли ты закидал меня яйцами?
Солнце желтком стекает по волосам.

Не страшно ль приходить домой
Дождём в Сочельник
И видеть дом безглазым свой,
Как пыльный череп?..

Хотеть к нему, лететь к нему
Сквозь вёрсты-вести…
А после — немо встретить тьму
Глазных отверстий.

Они глядели прежде в стынь
Уютом света;
Теперь же комнаты пусты,
А окна — слепы.

О, мёртвым редко любо знать,
Что к ним летели…
Оконная голубизна,
Теперь ты темень.

О, ливень перед Рождеством
Длинней недели!
Твои глаза, почивший дом,
Остекленели.

Понуро хлещет море-ртуть
По ним и нервам…
Коль должен кто-то утонуть —
Я буду первым.
Но я не канул, я доплыл
В канун Рожденья.
Взрезая быль больных белил
И наважденье!..

Так молния игольно ест
Бездумья дебри,
Узрев нерукотворный крест
В трёх-ветвом дереве…

Мной причащается подъезд
Во славу Деве.

И по ступеням нараспев
Лечу, как голос.
Ключом — в замок; плечом насев,
Давлю на дверь… Прихожей зев
Пригож и холост.

Я — в комнату, как в горло — ком;
Как в стужу, в гетто —
По-детски датским мотыльком —
За милым — Герда.
Я в комнату — тайком; влеком,
Как в мир — легенда.

…А дождь стоит, заполонив
Ночи пространство.
Дома бледны; глаза у них
В подтёках рабства —

Лишь мой теперь глядит во стынь
Огнями окон.
Я свет зажёг. И зрю кресты:
Антенн распахнутых кресты —
Сквозь ливня кокон.

Плачу — как будто не ведая, что творю;
С о лено да голосисто — до гула систол!..
Комната смяла в ком дрожащий — твою
Гордую систер.

Вообразишь? Я — скрученный кренделёк:
Темень хлебаю, едкой терзаясь коликой.
Как ты далёк!.. Ночь лежит меж тобой, Лёх,
И моей койкой —

Прошлая — тряской порельсовой. Эдак — теперь.
Знает она лишь, дышавшая креозотом, —
Сколько неск а занного у меня к тебе,
Моё золото.

Знает она лишь, чёрной дрёмы тюрбан
Мне на чело мотавшая нарочито,
Сколько, мой ангел, у старшей твоей для тебя
Перед-сном-не-прочитанного.

Я, пережив и её, и дождливый день,
Что проглотил Москвою меня — чуть после,
С ночкой второй обнимаюсь чёрт-знает-где
В эмбриональной позе

И вспоминаю город моих шести
Лет: тот, в котором тешишься нынче своими.
Вообразишь ли, как сердце сестры частит
На твоё имя…

В комнате этой не видно ни зги, ни черта:
Чахлая темень молчит на очах паранджою…
Хочет вернуться к тебе твоя «Юльчитай» —
…Не чужою.

Тяжко болея… сама за себя — я набираю «ноль-три»;
Плавленый мозг приливает к глазам пьянственно-мутной алью.
В ухо органно — гудков дрель; а в голове — кадриль
Мыслей: «Oh Goodwin, I know, you're almighty. Are you?» [2] Гудвин, я знаю, что ты всемогущ. Это правда?

Жаркие губы сжаты пока, но — разверзнуться ждут;
Кажется, череп натужно трещит, полон жидкого пламени.
Жуть ожиданья сдавила гортань — хваткая, точно жгут;
А в голове: «Goodwin, answer… Oh tell me you love me!..» [3] Гудвин, ответь… О, скажи, что ты меня любишь!..

Боже, за мною насквозь следят — вытаращенных витрин
Взоры. Я в улице заперт а — чёрно-глухой, как гробница.
Боженька!.. Зная, что… что — больна, на… набрала «ноль-три»:
До страны ОЗ иначе не дозвониться.

Это вот — Вера. Нет, не Христова. Краснова.
Чуть протрезвела — тут же к бокалу снова.
Хваткой подобная
ушлому бизнесмену,
Пашет — по долгу
(службы) — в ночную смену.

Вера — крепка. Ей до жути фартит — продаваться:
Ей по-спартански — никак, а по паспорту — двадцать.
Стелит-то мягко; сюжет — чем ночн е й — тем жёстче:
Вера из женщин, чьё самопреданье свежо ещё.

…Всяко ей утро — кефирно. Глаза — как фары.
Вере б о фирмах — да фермой мычит про фарма,
Ибо — не в форме, вс е нощно отработав.
Совесть сифонит симфонией трёх абортов.

Совесть свистит — только узнице не насвистеться
Там, взаперти, в одиночной камере сердца.
Совесть скрежещет, бессильно-строга, как завуч:
Вера из женщин, что богатеют з а ночь.

Несбыточно-страшный сон оказался вещим:
По дому, который Домом… едва не стал,
С трудом собираю пропахшие счастьем вещи,
К уже-не-своим — но приросшие будто — местам.

Руками, твоих поцелуев впитавшими запах,
Во гроб я картонный — прошлое хороню.
Им — дрожно.
Знаю сквозь занавес слёз внезапных:
Сюда, в эти стены, придёт не ко мне Завтра —
Придя, приласкает уже-не-мою родню.

А город-избранник немым сероглазьем окон
Здесь видит меня не в последний ли раз — извне?
Солёным лицом я бурею, как пойманый окунь:
Сама-то коптимая на нутряном огне.

Храм нежности сжался в каморку. Он, словно мёртвый, —
Пустынно мне чужд. Пуповинная рвётся нить.
Ты ходишь восьмёркой, над тою глумясь восьмёркой,
Которую набок к ногам я твоим уронить

Однажды решилась. Решилась — и кинулась оземь
Всей плотью, всем духом — пред Господом…
Глупо: ты
Поставил на ноги дуру светлоголосьем.

То было давно. Вечность в злое вернулась восемь:
В то восемь, что — пополудни и как поддых.

И вечер последний устал притворяться вечным.
В глазах у тебя — люБЕЗДНость. В моих — люболь.
В картонном гробу холодеют мои вещи,
Насмерть пропахнув уже-не-моим… тобой.

Всевидяще-слепо, как Ванга, я пялюсь в англо —
Русский прехрусткий словарь. И не верю очам:
Мне видятся ангелы. Сонм горбоносых ангелов —
Таких непокорных, таких обкорнанных — наголо,
Таких живокрылых, — что жмурюсь, невольно рыча.

А эти, как будто на вече вечернее собраны
В столистном моём полулондоне словаря, —
Ладони не в лад потирают, молчат по-особенному.
О родственные, русо-рослые, непрорисованные —
Зачем я для вас, мои ангелы, — не своя?