Илья Авраменко - Песня Победы. Стихотворения

И, подхвачена бурей железной,
Отрываюсь легко от земли,
И лечу над привычною бездной
В полыханье заката вдали.

Так и надо для летной погоды,
Ветер сух, но все крепче, острей,
Встречный, с запада, веющий йодом,
Ветер Балтики, ветер морей.

И уже узнаю сквозь туманы,
В серебристых разливах воды,
Город, славой венчающий раны,
Город преодоленной беды.

Протянувший каналы, как струны,
Вдоль решеток дворцов и садов,
Самый мужественный, самый юный,
Самый верный среди городов!

— Привет! Серега говорит... —
Я больше не услышу это.
Его подбитый танк
Горит.
Огонь и дым
И бабье лето.
И не видать кругом ни зги,
И никакого в мире звука...
Но он идет из-подо Мги,
Но он стихи читает глухо,
И время сквозь него течет
Ночным сияньем космодрома...
Подставить вечности плечо —
Ему привычно и знакомо,
Живые радовать сердца,
Хранить на свет благословенно, —
И эту службу до конца
Нести. И не просить подмены.

Это сказка или видение:
Отдохнуть от земных забот
Межпланетное учреждение
Пригласило нас в звездолет.
...Нет страшнее мысли мгновенной,
Если космосу твой визит,
Что в немой, неразумной
Вселенной,
Словно бомба,
Земля висит...
Но мне девочка
Дышит в уши,
У окна возбужденно юля,
Что похожа на шар
Воздушный
Пролетающая Земля.
Лишь такой, не в дыму и гари,
Нам нужна она в час любой,
Так увидел ее Гагарин:
Чистой-чистой и голубой.

Да, в десять лет
мы были дети, но —
жесткий, в горьких складках рот.
Я жил на Волге
в сорок третьем,
бежал не с фронта,
а на фронт.

По всем вокзалам и теплушкам
за медный грош плясал и пел,
пил кипяток
из общей кружки
и только плакать не умел.

Я скорбь свою умело прятал,
я видел скорбную страну,
и только в мае, в сорок пятом,
наплакался
за всю войну...

Не просто павшим — нет,
а с думой о грядущем
воздвигнут монумент
и ныне всем живущим.

Та слава на века
принадлежит отчизне.
Да, нет черновика —
и не было! — у жизни.

Все подлинно, все так.
Стояли насмерть грудью
в кольце, в дыму атак...
Такие были люди.

...Разорвано кольцо,
и в огненной метели
они в те дни лицо
Победы
разглядели.

Пройдет война.
Мы встретимся, быть может.
Как прежде, дым,
Синея, будет плыть.
Поговорим о том, что всех дороже:
О Родине, о славе, о любви.
Как прежде, ночь
Приникнет к переплету,
А за бортом заплещется вода.
Поговорим о Родине, о флоте,
О годах битвы, мужества, труда.
Но, если даже глубина нас примет
И не настанет нашей встречи час,
Друзья-бойцы,
Вкушая отдых дымный,
Поговорят о славе и о нас.

«Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила...»
Косоприцельным огнем бил из дворца пулемет,
Мы, отступая последними, в пушкинском парке
Деву, под звяканье пуль, в землю успели зарыть.
Время настанет — придем. И молча под липой столетней
Десять саперных лопат в рыхлую землю вонзим...
«Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой»,
Льется, смывая следы крови, костров и копыт.

Есть легенда, что в ночь блокадную
К фронту,
К Пулкову напрямик,
Там, где стыли дороги рокадные,
Прогремел Ильича броневик.

Словно свитки багрового пламени,
Кумача развевались концы.
«Ленин жив!» —
Прочитали на знамени
На развернутом стяге бойцы.

Это было всего на мгновение
До начала грозы боевой,
До сигнальных ракет к наступлению,
Озаривших снега над Невой.

И когда под раскатами гулкими
Шли мы в битву,
То нам,
Хоть на миг,
Возле Марьина, Ропши и Пулкова —
Всюду виделся тот броневик.

Пули, которые посланы мной, не возвращаются из полета,
Очереди пулемета режут под корень траву.
Я сплю, положив голову на Синявинские болота,
А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву.
Я подымаю веки, лежу усталый и заспанный,
Слежу за костром неярким, ловлю исчезающий зной.
И когда я поворачиваюсь с правого бока на спину,
Синявинские болота хлюпают подо мной.
А когда я встаю и делаю шаг в атаку,
Ветер боя летит и свистит у меня в ушах.
И пятится фронт, и катится гром к рейхстагу,
Когда я делаю свой второй шаг.
И белый флаг вывешивают вражеские гарнизоны,
Складывают оружье, в сторону отходя.
И на мое плечо, на погон полевой зеленый,
Падают первые капли, майские капли дождя.
А я все дальше иду, минуя снарядов разрывы,
Перешагиваю моря и форсирую реки вброд.
Я на привале в Пильзене пену сдуваю с пива
И пепел с цигарки стряхиваю у Бранденбургских ворот.
А весна между тем крепчает, и хрипнут походные рации,
И, по фронтовым дорогам денно и нощно пыля,
Я требую у противника безоговорочной капитуляции,
Чтобы его знамена бросить к ногам Кремля.
Но, засыпая в полночь, я вдруг вспоминаю что-то.
Смежив тяжелые веки, вижу, как наяву:
Я сплю, положив под голову Синявинские болота,
А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву.

Ушло это время, но след не истерся
Из памяти нашей живой...
Багровым рубцом он в судьбу нашу вросся —
Тот огненный след фронтовой.

Ты, время, загладить его не надейся.
Я видел, не где-то вдали,
А рядом, под Токсовом, в реденьком лесе
Лоскут незажившей земли.

К нему подошел я, глядел молчаливо.
Как черен он был и шершав!
Склонялась над ним низкорослая ива
И стебли поблекшие трав.

Почудилось мне, что он выпачкан сажей.
Он — мертвый — казался живым.
Сестрой милосердья лесная ромашка,
Белея, склонялась над ним.

Я до войны здесь и не жил и не был,
Но недаром солдатской судьбе москвича
Три года светило высокое небо
Петровских солдат и бойцов Ильича.