Илья Авраменко - Песня Победы. Стихотворения

Были пляжи пустые,
Волн веселая прыть.
Все друг другу простили,
Но не можем забыть

Эти резкие тени
На примятом песке,
Эти гроздья сирени
В задрожавшей руке.

Сколько б ни было горя,
Пересилим беду,
Вспомнив Рижское взморье
В сорок пятом году.

Счастье жить нам досталось,
Отгремела война.
Наша юность, казалось,
Бесконечно длинна.

Пришли ко мне вчера однополчане,
Подружки с сединою на висках.
Мы обнялись, всплакнули, помолчали
И стали говорить о пустяках.

Боль о минувшем памятней и резче,
Ее годам засыпать не дано.
Но многое при нашей давней встрече
Припомнено и обговорено.

О жизни зная меньше чем о смерти,
Мы в двадцать лет закончили войну.
Какой хотите меркою измерьте —
Вам не измерить нашу глубину.

Из нас иные и гнезда не свили,
Подбитые, как птицы, на лету.
И чтобы вы о нас ни говорили —
Вам не измерить нашу чистоту.

Вот почему, от радости хмелея,
Платочки нервно комкая в руках,
Друг друга понимая и жалея,
Мы стали говорить о пустяках.

...Летели «юнкерсы» на город наш,
Готовы все испепелить на свете...
Тогда попала бомба в Эрмитаж,
В скульптурный зал с творением Россетти.

И задрожали статуи в музее,
Когда взметнулся смертоносный вал,
И с плеч скатилась, мрамора бледнее,
Прекрасной Эсмеральды голова.

Казалось нам, так скорбно и тревожно
Ее уста промолвили: прости,
Что мы старались сделать все, что можно,
Чтоб мраморную девушку спасти.

Мы жизнь вернули ей, опять в музее
Она сияет юной красотой,
Но говорит рубец на нежной шее:
«Остановись! Припомни все. Постой!»

Все видел город наш бессмертный,
Сжимал оружие герой,
Его враги из тьмы несметной
Лежат за Пулковской горой.

Они повержены в бесславье,
И снят жестокий след врагов
Зеленой вьюгой разнотравья,
Холодным бешенством снегов.

И вновь тропинок вьется много.
За их стоцветную кайму
На Пушкин торная дорога
Спешит к Лицею самому...

Она в цвету. Она вросла в суглинок
И ветками касается земли.
Пред ней противотанковые мины
Над самыми корнями залегли.

Над нею ветер вьет тяжелым прахом
И катятся седые облака.
Она в цвету, а, может быть, от страха
Так побелела? Не понять пока.

И не узнать до осени, пожалуй,
И я жалею вдруг, что мне видна
Там, за колючей проволокой ржавой,
На минном поле яблоня одна.

Но знаю я: от края и до края
Над всей раздольной русской стороной
Распустятся цветы и заиграют
Иными днями и весной иной.

Настанет день такой огромной доли,
Такого счастья, что не видно дня!
И яблоня на диком минном поле
Не будет этим днем обойдена!

Пройдут года. Погода золотая
Счастливым светом землю озарит,
И где-нибудь — в предгориях Алтая,
Иль там, где ночью соловей царит,
В саду черниговском, под молодой черешней,
Или на Волге, утром, на бахче —
Она блеснет грозою первой, вешней,
Она сверкнет, как флаг на каланче.
Она блеснет, как смелый луч рассвета
Сквозь темные, сырые облака,
Она сверкнет, как новая планета,
Как лезвие бывалого клинка.
Она засветит потускневшей бронзой,
Чеканом, изумрудной полосой.
И выйдет мальчик в майский мир под солнце,
В зеленый мир, обрызганный росой.
Он повстречает утром человека,
Идущего дорогой тихой вдаль —
Учителя, врача иль дровосека, —
И на груди его — бессмертная медаль.
И мальчик будет долго жадным взглядом
Следить за человеком вдалеке,
С волнением шептать: «Он был под Ленинградом!..»
И мальчику покажется — над садом
Флаг битвы на обугленном древке.

Не в первый раз идти нам вдоль пустынной,
Вдоль отсверкавшей окнами стены.
Но перед неожиданной картиной
Остановились мы, поражены.

К стене в печали руки простирала,
Как бы ослепнув, женщина. Она,
Беде не веря, сына окликала.
Еще кирпичной пыли пелена
Казалась теплой
И на кровь похожей.

«Василий,
Вася,
Васенька,
Сынок!
Ты спал, родной,
Откликнись мне. О боже!»
...Из черных дыр оконных шел дымок.

Рыданьем этим, горем материнским,
Холодный день, обжег ты души нам.
А вечером
В полку артиллерийском
Мы обо всем поведали друзьям.

Кто под луной не вспомнил дымноликой
Родную мать?
Чье сердце нам верней?
Гнев наших залпов
Равен будь великой
Любви многострадальных матерей!

Хлеб такой я знал и до блокады:
С примесью мякины и коры.
Ел его давно — у землепашцев,
Бедняков тех мест, где начал жизнь.

Чьей-то злобной, грешною издевкой
Над священным делом землепашца,
Над своим собратом человеком
Мне казался тот нечистый хлеб.

Как я ликовал, когда трещали
Стародеревенские устои,
Как негодовал, когда держался
Темный мой земляк за прежний хлеб!

Тот цинготный хлеб воскрес нежданно
В дни войны в голодном Ленинграде,
И такого маленькие дольки
Получали люди умирая.

Молодость моя, ты пригодилась —
Я в расцвете сил встречал беду,
Все превозмогая — боль и голод,
Как и все здесь, не жалел я сил.

Мне умелец мастер сделал зубы:
— Вам свои испортила блокада,
Этими вот ешьте на здоровье,
Хлебы нынче добрые у нас!

Я сегодня шел по Ленинграду,
Вспоминал расцвет свой ненапрасный,
Думал я о странах и о странных
Пасторах и канцлерах иных.

Им я говорю из Ленинграда:
Не кормите вы сограждан ложью,
Пощадите человечьи души,
Не сбирайте дурней сеять ветер,
Можем одолжить других семян.

Люди сеют рожь и кукурузу,
Люди сеют просо и пшеницу,
Люди ценят честные, без лести,
Словно хлеб без примесей, слова.

Целый день я сегодня бродил по знакомым местам,
Удивляясь тому, что их вижу как будто впервые.
Чуть вздыхала Нева, поднимаясь к горбатым мостам,
Вдоль проспектов цепочкой бежали огни золотые.
Летний сад за решеткой качался в сырой полумгле,
Чуть касалось щеки дуновенье просторного оста,
И разбрызгивал лужи трамвай, отражая в стекле
Клочья розовых туч да иглу над громадою моста.
В этот вечер откуда-то хлынула в город весна,
Рассекая все небо полоской зеленой и красной.
И сверкала на Невском, шумела толпой сторона,
Та, которая прежде была «при обстреле опасной».