Семен Кирсанов - Лирические произведения

Но это ложь!
На них
и имена стояли,
вокруг
орлов двойных
аршинные медали.

И знает
та дыра,
закрашенная буро,
кто
Поставщик Двора
и чья Мануфактура…

И есть под краской
перст,
торчащий из манжета, —
еще Брокар, мол, есть
под вывеской
Ленжета.

Закрашен
твердый знак,
но лезет из-под пятен
то — с ером
«Русскiй банкъ»,
то «Рѣчь»
с кадетским ятем.

Лишь маляры затрут
тень
шоколада «Ciy»,
а тени — тут как тут
зовут
«спасать Россiю»…

Но ты смешна,
стона!
От «Речи» и банкиров
Россия
спасена,
в ней бьется сердце мира.

Я друг
правдивых стен,
стен с окнами и дверью,
я друг…
Но вместе с тем
брандмауэрам не верю.

Так и с людьми —
нельзя
в их правде убедиться,
не заглянув
в глаза
и не поняв их лица.

Эй, маляры!
Прочней
глухие стены красьте.
Приметам
прошлых дней
не возвратиться к власти!

Подумать,
сколько дел
у метел и лопат!
Лицейский
старый сад
засыпал листопад,

и Царское Село,
как лето,
отцвело.
Но все летят с ветвей
обрывки
летних дней.

К скамье из чугуна
спустился
желтый лист;
над ним литой рукой
подперся
лицеист.

Он думает,
пока
сад, осыпаясь,
вянет:
«Унылая пора,
очей очарованье,
приятна мне твоя
прощальная краса…»

Засыпана скамья.
Осыпались
леса.

И листья
все желтей,
и ветер вертит их.
А лицеист
уснул
среди стихов своих.

О русских моряках
преданье
берегущий —
на островке в саду
поставлен
«Стерегущий».

Он потерял своих
и вышел в тыл
к японцам,
к нему — наперерез
шли флаги
с желтым солнцем.

На шлюпки!
Двадцать рук
оторвались от троса,
но в корабле,
внизу,
остались два матроса.

Зальются
очи вдов
горючими слезами…
— Микаде, что ли,
сдать
Андреевское знамя?

Помилуй нас господь!..
Задраить
горловины… —
И клепаный кингстон
как зев
открылся
львиный.

И родился фонтан.
Предание
хранит он.
И Тихий океан
волнуется
гранитом.

Не устает
вода
в кингстон открытый литься.
И живы
имена
на бронзовой таблице…

Сиять шапки!
Слава им.
На рукотворной глыбе
живут
два моряка.
Не умерла их гибель.

Но есть
и Красный флаг!
На пристани у пирса
другой судьбы
корабль
к граниту прикрепился.

Он дремлет.
Тишина.
Лишь пушки да приборы…
Но как мне увидать
вас,
моряки «Авроры»?

Где первый комиссар?
Где бомбардир-наводчик?
И делегаты
где
от питерских рабочих?

Ваш крейсер
в три трубы
пол — от кормы до носа!
Но как
вам доложить,
куда ваш залп донесся

и как
на кумаче
призыв «За власть Советов»
стал
утренней зарей
двух полушарий света?

Где ваши имена?
Куда вы делись,
братцы?
Нам надо ж постоять,
подумать,
разобраться,

кто жив,
а кто погиб
с заветными словами…
И шапки снять
с голов,
склоненных перед вами.

Весь Ленинград
вас ждет.
Пора и в бронзу влиться,
чтоб были
всем видны
живые ваши лица.

Ни взгляда.
Ничего
не говорит искусство.

Товарищи!
Без вас
на набережной пусто.

Звенит
Двадцатый век,
вплывая в новогодье.
На верфи,
среди вех
в балтийском многоводье,

рождается корабль…
Над ним —
из кранов арка.
Он смотрит сверху в рябь.
Прочна
электросварка

на незаметных швах.
Ему семь дней без году.
Сегодня —
первый шаг
со стапелей на воду.

Рождается корабль.
Он
ледоколом будет.
Всей Арктики кора
ему
подвластна будет.

Дадут тепло
и ход
урановые стержни,
и разойдется
лед,
покрытый пухом снежным,

оставит он
как след
не ядовитый стронций,
а новой жизни
свет
под ледовитым солнцем.

На корпус молодой
глядит
с улыбкой детской
кораблик золотой
иглы Адмиралтейской.

И по пути
на верфь
вдоль невского простора
сигналит:
«Все наверх!»
любовь Невы — «Аврора».

Два спутника летят
к нему
вокруг планеты
и первыми хотят
отметить новость эту!

Рождается
корабль.
Я правды не нарушу,
когда скажу:
не слаб
в него вложивший душу

советский человек —
монтажник
или автор.
Он создал на Неве
одно из лучших завтр —

реактор жизни,
где
стал — не бездушным катом,
а братом —
на людей
работающий атом.

Я счастлив,
что живу,
когда живым кристаллом
сбываться
наяву
несбыточное стало;

что новый ледокол
уже водой обрызган,
что слово
«далеко»
сошлось со словом
«близко»;

что Партия,
чью мысль
над миром поднял Ленин,
по льдам нас провела
на мыс
Осуществленья.

В путь!
Людям покажись!
Пусть Хиросима видит,
чье сердце
любит жизнь,
чье — злобно ненавидит.

Советский человек,
твой подвиг благородный
спасает
мир и век
от смерти водородной;

твой труд —
надежный щит
рождающимся детям,
и вечный лед
трещит
для счастья на планете!

А на Неве
корабль
глядится в отраженье,
в похожий
на Октябрь
день своего рожденья.

Вот —
Смольный институт…
Под меловым карнизом
уж сорок лет
идут
столетья коммунизма.

И тут стоял Джон Рид.
И, кажется,
опять он.
Блокнот его открыт.
Октябрь
ему понятен.

Понятен дым костров,
понятен каждый митинг,
и Ленин —
с первых слов
понятен,
вы поймите,

американцы!
Джон
нас понял с полувзгляда.
Такими вот,
как он,
вам бы гордиться надо!

По-летнему
раскрыт
его рубашки ворот;
сквозь патрули
Джон Рид
проходит через город.

Толпою
Летний сад
заполнен до обочин.
Садится
самосад
он покурить с рабочим.

А рядом крик с трибун:
— Спасите Русь
от хама!
Встал
большевицкий гунн! —
ораторствует дама.

Через плечо пальто
и в Смольный,
там — горнило.
Рид разобрался:
кто
Керенский, кто Корнилов…