Семен Кирсанов - Лирические произведения

Так и ты, моя боль,
грудой битого льда
оплываешь, уходишь
в свое никуда,

в половодье сливаешься,
в солнечный мир,
где плоты осмоленные
тянет буксир;

где размыто последнее
зеркальце льда,
где до нижней отметки
спадает вода…

Мой родной, мой земной,
мой кружащийся шар!
Солнце в жарких руках,
наклонясь, как гончар,

вертит влажную глину,
с любовью лепя,
округляя, лаская,
рождая тебя.

Керамической печью
космических бурь
обжигает бока
и наводит глазурь,

наливает в тебя
голубые моря,
и где надо — закат,
и где надо — заря.

И когда ты отделан
и весь обожжен,
солнце чудо свое
обмывает дождем

и отходит за воздух
и за облака
посмотреть на творение
издалека.

Ни отнять, ни прибавить —
такая краса!
До чего ж этот шар
гончару удался!

Он, руками лучей
сквозь туманы светя,
дарит нам свое чудо:
бери, мол, дитя!

Дорожи, не разбей:
на гончарном кругу
я удачи такой
повторить не смогу!

Снова с древа познания
зла и добра
нами сорвано яблоко —
тайна ядра.

Снова огненный меч
у захлопнутых врат,
смерч и взвившийся столп,
серный ливень и град.

Снова надпись гласит:
«Возвращения нет…»
Рай за раем теряли
мы тысячи лет

и теряем, теряем
попавший под вихрь
этот мир, и себя,
и любимых своих.

Но и маленький глобус,
как плод, разломив,
мы не в силах поверить,
что кончится миф

o не знающем смерти,
о вечной земле
с синим небом и хлебом
на белом столе.

Было ж солнце как солнце,
луна как луна!
Ни плутонии, ни стронции
не трогали сна

новорожденных в яслях,
влюбленных в траве,
островов на реке,
облаков в синеве…

Разве мы не способны
всему вопреки
вырвать огненный меч
из грозящей руки?

Разве я и на боль
и на смерть не готов,
чтобы вырастить сад
из запретных плодов?

Шел я долгие дни…
Рядом шли лишь одни,
без людей, без толпы,
верстовые столбы.

Шел я множество лет…
Как-то в солнечный день
увидал, что со мной
не идет моя тень.

Оглянулся назад:
на полоске земли
тень моя одиноко
осталась вдали.

Как затмение солнца,
осталась лежать,
и уже невозможно
мне к ней добежать.

Впереди уже нет
верстового столба,
далеко-далеко
я ушел от себя;

далеко я ушел
колеями колес
от сверкающих глаз,
от цыганских волос.

Далеко я ушел
среди шпал и камней
от лежащей в беспамятстве
тени моей.

Этот мир! Не хочу
покидать этот мир —
мир садов и болот,
мир лачуг и Пальмир;

мир смерчей и миражей,
пустынь и морей,
мир потопов и засух —
мир жизни моей;

мир глухих переулков,
любви и беды,
мир больничной кровати,
мир просьбы воды;

мир обширных галактик,
мир тесных квартир…
Не хочу, не хочу
покидать этот мир!

Пусть погаснет мираж,
пусть рассыплется смерч,
усыпи меня, ночь,
погреби меня, смерть!

Но и орбитах частиц
среди звездных кривизн
разбуди меня, день,
воскреси меня, жизнь!

Чувство зла и добра,
чувство льда и тепла,
утоленья и жажды,
воды и весла

отбери, и верни,
и опять отними,
и опять на рассвете
верни в этот мир —

мир прощанья для встреч,
мир близких имен,
мир надежды на завтра,
мир красных знамен;

мир реки для причала,
семян для полей,
мир конца для начала —
мир жизни моей!

Отчего чудится
старина мне?
Крыши изб грудятся
в смоляном сне.

И чадят зарева,
и кричат матери:
кровью чад залило
в теремах скатерти.

И лежат воины,
а на них вороны,
их зрачки склеваны
сквозь шелом кованый.

О, шатры пестрые
кочевых орд!
На Буян-острове
богатырь мертв…

А отцы крестные
без голов — голые.
Все чубы сбросили
на колах головы.

И, блести перстнями
колдовских стран,
на ковре Персии
пьет шербет хан…

Почему ж кажется
этот сон мне?
Я ж сидел, кажется,
на сыром пне;

я дремал чуточку
у лесных плах,
я строгал дудочку,
чтоб манить птах.

Вел слепца за руку
вдоль речных волн
и смотрел на реку,
на крутой холм.

Там, как стол с утварью,
погружен в дремль
на заре утренней
золотой Кремль.

Калита, что ли, ты?
Ярослав-царь?
Что грозишь золотом,
как грозил встарь?

Царь Иван молится?
И опять головы,
как дрова, колются
по всему городу?

Или шел залами
государь Петр
принимать с карлами
шутовской смотр?

Он треух с пряжкою
натянул на ухо,
епанчу фряжскую
застегнул наглухо.

Снег лежит пологом.
Холода. Темь.
Врылся Царь-Колокол
в мать-сыру земь.

Но собор кажется
пирогом сказочным,
расписным, пряничным
на столе праздничном.

На камнях хоженых
собрались голуби
и из крыл сложенных
тянут вниз головы.

Тишина в городе.
Бьют часы шесть.
Никогда воронам
не клевать здесь.

А теперь слушай:
как уснешь вновь,
береги душу
от дурных снов.

Под одним небом, на Земном Шаре мы с тобой жили
где в лучах солнца облака плыли и дожди лили,

где стоял воздух — голубой, горный, в ледяных звездах,
где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах.

На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были,
и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили.

Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье
чернотой трещин — жизнь на два мира, мир на две части?

И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом,
разделив стены, что росли рядом, грозовым небом…

Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром,
а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром…

Но на двух глыбах тоже жить можно и живут люди,
лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде, —