Семен Кирсанов - Лирические произведения

Но я ж не страдал
ни в пещерное время,
ни в эру хождения римских монет,
что меня нет,
я ж не терзался!
Все на земле остается чин чином.
Нет так нет.
Беспокоиться нет ни малейшей причины.

Мирозданье:
конечно,
приятно считать,
что оно не конечно,
и звезды считать и считать…

А если оно и конечно,
и, может быть, цилиндрично
или даже конично —
можно втиснуться
в щель нуклеарных мирков,
там найти себе место
вместо
ящичка на восьмом этаже.

Но это уже
то слепое и вечное нечто,
где одно лишь ничто
бесконечно.

Ты надо мной (не смей!)
не смейся,
если я скажу, что люблю
картину «Святое семейство»,
где собралась простая семья.
Это самое важное в мире открытие,
потому что на ней нарисован и я,
там лежу в деревянном корыте я.
И задумались мудро волхвы.
Я один из них.
Но и плотник Иосиф похож на меня,
я, наверное, им был.
Разве мы не носили такие же нимбы?
Разве мы не имели таких матерей,
равных этой Мадонне?
Кто из нас не был побит
камнями обид?
А укусы псов?
А губка с уксусом?
А гвоздь в ладони?
А солнце разве от боли не меркло,
когда камень бросали, зажав,
в это зеркало мира —
в простое семейство?
Ты только не смейся,
я никакой не ханжа.

Ты, вышедшая,
и ты, вошедшая.
Одна, как будущее,
одна, как прошедшее.
Ты, будничная,
с авоськой из булочной
или держа с картошкой безмен,—
не смейтесь,
я не страдал от ваших измен,
не от них я глотал повторные
снотворные таблетки!

Я страдал от фальшивых зрачков,
превращавшихся в злые планетки,
в голубые и карие,
что лежат в магазинах очков.
Да, в глаза кабинетов учебных пособий,
в плексиглас и фаянс…
Но теперь эта боль улеглась.
В общем, случай особый.

Но смеяться не надо,
что есть у меня только несколько
подлинных взглядов
и богатейшая в мире коллекция
искусственных глаз.

С любовью не шутят.
А если…
шутят с любовью,
красуясь
пестрой юбкой в кресле?

Не шути,
ощути хоть чуть-чуть,
перед тем как усесться,
что пустячная шутка,
как ускоренная частица, пущенная в путь,
приблизясь к критической массе сердца,
разражается в хохот, и в грохот, и в кризис,
и в гогочущий атомный ад!

Думай —
жизнь не так велика,
ее так легко разбомбить наобум.
Раз — и готово!
(Как и земной шар,
показавшийся таким неогромным
космонавту Титову.)

Это все такое непрочное и небольшое.
Не шути
ни с Землей, ни с душою.
К этим опасным кнопкам
нельзя прикасаться шутя.
Ни с места!
Не смейся!
Ты давно не дитя.

Вчера пчела
прилетела к сосне у дачи,
потом к хвощу.

А у меня все неудачи:
я тащу
и крышу,
которую мучительно крашу,
паутинные снасти со стен,
ремонтирую
отопительную систему.
Я живу в борьбе с одуванчиком,
который сильнее меня и мотыги,
исписываю тетради,
издаю книги.

И все это ради великих праздничных свеч
цветущей сосны,
ради встреч
с вами —
сны, грозы, молнии, лунный диск,
писк комаров, звон пчел, стук кузнечиков.
А без этого мне
в этом лучшем, как пишется, из миров
делать нечего.

И зубохвостый ящер
мне родня,
и ежевика-ягода
того же поля ягода,
что я.

Мы все из круга жизни,
друг друга эхо:
ягненок,
ядрышко ореховое,
памирский як,
яге́ль и колос ячменя, —
нас много,
мы все на «я».
И одинокий в небе ястреб,
он тоже кто-то для меня.

Лишь атомные ядра мне чужие, —
они
не умирали и не жили.
Я сам себе не ясен.
Но я,
и язь,
и ясень, —
мы чем-то братья,
есть дальняя, но связь.
И яблоня лепечет:
«Я твоя», —
раскрыв ветвей объятья
и бывшему
и будущему «я».

У меня нет денег,
и я не хочу их иметь,
не хочу просовывать руку в кассу,
откуда высунут бумажку и медь
на глоток кваса,
на кусок мяса, масла и хлеба,
на право смотреть в небо
еще один день.

Я б предпочел
быть на службе у яблони
ростом с камень,
получать с нее лепестками,
жужжанием свадебных пчел;
я бы почел за счастье
ее белизной освещаться
и рассказывать всем,
что на свадьбе меня не забыли.

Что касается яблок —
я их не ем,
я только люблю,
чтобы яблоки были.

До свиданья, мой лес —
зеленый колонный зал
сосновых и еловых люстр,
что никогда не пуст,
где постоянный бал
ландышей-выпускников,
дубов-подростков
и с гордостью на них глядящих
старых пней.

Мой лес,
с подросшею березкой
и вылезшим на белый свет
грибом под ней,
тебя по плану вырубят
и свалят,
пять мраморных колонн
поставят на асфальт,
повесят десять люстр а-ля метро,
разложат бутерброды и ситро,
начнут торжественное заседание.

Но я сказал нарочно:
«До свиданья», —
мой лес, мой смешанный, сосновый,
распиленный, наколотый,
с тобой я встречусь снова
в одном из снов.

Я не о смерти,
я про жизнь.
Я излагаю се некоторые признаки.
И вы не смейтесь,
как
сотрудники Института атомной физики,
так и астро́номы,
сидящие у космических линз.
Чудо — не то, что есть
Южный Крест, Вега,
Альфа звезд и Омега,
и за
Галактикой — Мегамир.
Чудо — просто глаза
с морщинками вокруг них.
Чудо — не то, что есть
мельчайший мирок вращений и превращений,
чудо — только мысль,
лезущая в уже́ непролазные щели,
которые все уже и уже.
Чудо — не вечность,
чудо — век,
чудо — утром проснуться
и коснуться заспанных век.
Чудо — в гортани дрожание голоса.
Чудо — кто первый —
сердце на стол?
Чудо — Эврика!
Чудо — Нашел!

Чудо — что сам на свете нашелся.

И вы не смейтесь,
что я не Торквато Тассо
и не Джон Мильтон;
я исполнитель кувырканий и выкрутасов,
пока не прогнали метлой
с окурками и обертками.
Жил,
как бедный циркач,
всю жизнь качавшийся в попугайском кольце;
у меня был нарисован смех на плач
синими треугольниками на лице
и панталоны с оборками.
С рук — на́ ноги,
с ног — на́ руки,
а вокруг —
сколько помню себя —
заколдованный бархатный круг
горизонта;
ливень льют на меня,
аплодисменты и смех,
я без зонта,
продрогший и мокрый
при всех.