Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Хочу родиться дважды,
а если можно —
трижды,
но жить
не в стаде жвачных,
такой не мыслю жизни.

Но кстати —
если в стаде,
то в табуне степном,
где ржанье,
топот,
стати
и пыль под скакуном.

Кабы такие б лица,
где из ноздрей —
огонь!
Где бой за кобылицу —
в смерть загоню —
не тронь!

Хочу родиться дважды,
чтоб пена на боках,
но ни за что —
в упряжке
на скачках и бегах.

Я не хочу
быть дервишем,
что пляшет
перед фетишем
с веригами
под вретищем
и препоясан
вервищем.

Ни — с облака
сошедшим,
дабы глаголом
жечь,
ни — древним
сумасшедшим
провидцем
из предтеч.

Хочу я только
трезвости
отточенных
остро́,
по-медицински
режущих,
как в анатомке,
строк.

И зренья,
только зренья —
в глубинный
жизни слой.
При этом всем —
прозрение
придет
само собой.

Мой предок пещерный!
Ты — я.
Я факт твоего бытия.

Мы признаки сходства несем
в иероглифах
хромосом,

где запрограммировал
ты
бесчисленных внуков черты.

И если я ныне живу —
то значит:
ты был наяву;

ты бился,
ты подлинно был,
ты шкуру у волка добыл;

ты камень калил докрасна
у первого в мире
костра,

чтоб я
не замерз, не продрог,
чтоб выжить и вырасти мог

и как воплощенье твое —
свое
ощутил
бытие!

И пусть,
когда няням вручат
твоих пра-пра-пра-правнучат, —

я буду, как соль, растворен
в бегущих
из разных сторон

в мальчишках
и в девочках всех
и вкраплен в их игры и смех.

Я буду присутствовать в них
мильярдом
твоих составных

частиц,
составлявших меня
до вздоха последнего дня.

И дней твоей жизни
не счесть,
пока человечество есть!

Художник —
этакий чудак,
но явно
с дарованьем,
снимает нежилой чердак
в домишке деревянном.

Стропила ветхи и черны
в отрепьях паутины,
а поздней ночью
у стены
шуршат его картины.

Картины странного письма
шуршат,
не затихая:
— Ты кто такая?
— Я сама
не знаю, кто такая…

Меня и даром не продашь,
как «Поле на рассвете».
Я не портрет,
я не пейзаж,
но я живу на свете.

Другая застонала:
— Нет,
ты все же чем-то «Поле»,
а я абстрактна,
я портрет
неутолимой боли…

А третья:
— Это все одно,
портреты или виды.
Вот я — пятно,
но я пятно
на сердце, от обиды.

Четвертая:
— Пусть обо мне
твердят, что безыдейна.
Но я пейзаж
души во сне,
во сне без сновиденья.

И пятая:
— Кто любит сны,
меня же тянет к спектру,
и я —
любовь голубизны
к оранжевому цвету.

Шестая:
— Вряд ли мы поймем,
что из-под кисти выйдет,
зато меня
в себе самом
всю ночь художник видит.

Я в нем живу,
я в нем свечусь,
мне то легко,
то трудно
от красками плывущих чувств,
хотя я холст без грунта.

Его задумчивых минут
ничем я не нарушу, —
пусть он сидит,
глазами внутрь
в свою цветную душу.

Я бродячий фокусник,
я вошел во двор,
расстелил я
с ловкостью
редкостный ковер.

Инвалиды,
школьники,
чем вас удивить?
Вот червонцы новенькие
начал я ловить.

Дворничихи в фартуках,
гляньте из око́н:
вот я
прямо с факела
стал глотать огонь.

Вот обвился лентами
всех семи цветов,
вот у ног
по-летнему
вырос сад цветов.

Видите ли, видите ли —
сдернул с головы…
Из цилиндра вылетели
голуби —
лови!

Я взмахнул похожим на
веер голубой
и поднос
с пирожными
поднял над собой.

А богат я сказочно,
разодет,
как шах…
Но это только кажется, —
у меня в руках

никакого голубя,
никаких монет —
только пальцы
голые,
между ними — нет

ни ковра,
ни веера,
ни глотков огня…
Только мысль,
чтоб верила
публика — в меня!

Остыл мой детский пыл,
заброшены учебники, —
я фокусником был
и поступил
в волшебники.

Волшебнику — трудней!
Теперь уже не детство ведь.
Он без воскресных дней
обязан
чудодействовать.

В созвездиях до пят
он должен —
делать нечего! —
как врач-гомеопат
буквально все излечивать.

Он должен превращать
простую глину
в золото,
он должен возвращать
согбенным старцам
молодость.

Чтоб с духами стихий
устраивать свидания,
должны мои стихи
звучать,
как заклинания.

Но раз я взял себе
волшебную обязанность, —
я должен,
чтоб и бес
вдруг возникал под занавес.

И чтобы сатана
с пером
над красной шляпою
в хромых своих штанах
пел арию Шаляпина.

Свет адского огня
дымится, пляшет, искрится!..
Но Гретхен
на меня
не смотрит даже искоса.

На яблоне
сердце повисло мое —
осеннее мерзлое яблоко
сквозной червоточиной
высверленное!..
Но может случиться немыслимое:

раскинется
райская ярмарка
с продажею всякого яркого.
В лотках —
плодородье бесчисленное.
Все яблоки —
с детскими ямками!

И вдруг ты заметишь
на ярмарке
мое — ни одной червоточины,
румянец,
не тронутый порчею…
И гладишь рукою утонченной.

И нет —
не отбросила прочь его,
но яблоко в радужных капельках
на ветке, увешанной листьями,
мое —
выбираешь из прочего.

Но это же
чудо немыслимое!
Окончилась райская ярмарка.
На яблоне
сердце повисло мое —
осеннее мерзлое яблоко…

Сновиденье
явилось извне,
заложило
две линзы в ресницы.
Но к чему
эти призраки мне?
И могло ли
такое присниться:

Будто вышел
на улицу я,
оказался
в потоке прохожих.
Мимо двигалась
лиц толчея,
лиц,
одно на другое похожих.

Чем? —
Я понял.
Исчезли зрачки.
Ни единого взор
а и взгляда.
Лишь очки,
и очки,
и очки…
Но зачем
и кому это надо?

У одних —
непрозрачно блестя,
нечто черное
было надето.
Им —
игравшее мило дитя
представлялось
досадным предметом.