Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Ждала их служба
или флирт? —
гадать считаю лишним,
а может, в них
бурлил конфликт
общественного с личным?

Про этот случай
рассказал
мне продавец киоска;
он видел,
как старик упал
и с пирогом авоська.

Он возмущался
громко, вслух,
горел, как сердце Данко,
но не вмешался,
так как лук
отвешивал гражданкам.

Затем явился
некий чин,
пост на углу несущий,
и молвил:
— Стыдно, гражданин
уже старик, а пьющий.

Водопадствуя,
водопад
низвергается,
как низверженный,
и потоки его
вопят —
почему они
не задержаны!

Темный хаос
земных пород
в глубочайших рубцах и трещинах.
Самолетствуя,
самолет
прорывается в тучи встречные.

И пока
самолет орет
турбодвигателями всесильными —
распластавшись внизу,
орел
кордильерствует над вершинами.

А по каменным
их краям,
скалы бурной водой окатывая,
океанствует
океан,
опоясав себя экватором.

Горизонствует
горизонт,
паруса провожая стаями.
Гарнизон,
где жил Робинзон,
остается необитаемым.

И пока на аэропорт
по кругам
самолет снижается —
книга детства в душе поет
и, как сладкий сон,
продолжается.

Початок золота и маиса —
Вальпараисо, Вальпараисо,
спиною к Андам,
лицом к воде —
тебя я видел,
но где, но где?

Вальпараисо, Вальпараисо!
А может быть,
я и здесь родился?
где пахнет устрица,
рыба,
краб,
где многотонный стоит корабль?

А может быть,
я родился дважды,
у Черноморья (как знает каждый
и также здесь,
у бегущих вниз
домов — карнизами на карниз?

Вальпараисо, Вальпараисо,
ты переулками вниз струишься,
за крышей крыша,
к морской воде,
тебя я видел
и помню — где.

Тюк подымает
десница крана —
Одесса Тихого океана.
Взбегает грузчик,
лицо в муке,
моряк за стойкою в кабаке.

Все так привычно,
все так знакомо,
а может, я не вдали,
а дома?
Пора рыбачить,
пора нырять,
и находить
и опять терять…

Но на таинственный
остров Пасхи
глядят покрытые медью маски,
и странно смотрит
сквозь океан
носатый каменный истукан.

И черноморский скалистый берег,
и побережия
двух Америк,
и берег Беринговый нагой —
все продолжают
один другой.

Вальпараисо, Вальпараисо!
О, пряность мидий
в тарелке риса,
о, рыб чешуйчатые бока,
о, танец
с девушкой рыбака!

И в загорелых руках гитара,
и общий танец
Земного шара,
и андалузско-индейский взор
в едином танце
морей и гор!

Никаких описаний,
никаких дневников!
Только плыть небесами
и не знать
никого.

И не думать, что где-то
видел это лицо —
коммерсантов,
агентов,
дипломатов,
дельцов.

Плыть
простором ливийским
сквозь закат и рассвет,
пока пьет свое виски
полуспящий сосед.

Незнакомым простором
над песками пустынь
рядом с ревом моторов
плыть
с карманом пустым.

И глядеть —
без желаний,
в пустоте синевы
на пустыню,
где ланей
ждут голодные львы.

А желать,
только чтобы
шли быстрее часы
и к асфальтовым тропам
прикоснулось шасси.

И вернуться, вернуться,
возвратиться
скорей
к полосе среднерусской,
к новой
песне своей.

О бьющихся на окнах бабочках
подумал я, что разобьются,
но долетят и сядут набожно
на голубую розу блюдца.

Стучит в стекло.
Не отступается,
но как бы молит, чтоб открыли.
И глаз павлиний осыпается
с печальных,
врубелевских крыльев.

Она уверена воистину
с таинственностью чисто женской,
что только там — цветок, единственный,
способный подарить блаженство.

Храня бесстрастие свое,
цветок печатный безучастен
к ее обманчивому счастью,
к блаженству ложному ее.

Над Калужским шоссе
провода
телеграфные
и телефонные.
Их натянутость,
их прямота
благодарностью
птиц переполнила.

Птицы к линиям
мчатся прямым
и считают,
щебеча на роздыхе,
будто люди
устроили им
остановки
для отдыха в воздухе.

И особенно хочется
сесть
на фарфоровые
изоляторы,
по которым
протянута сеть, —
от вечерней зари
розоватые.

Но случается
вспышка и смерть, —
птицы
с провода
падают мертвые…
Виновата
небесная твердь,
где коварно
упрятались молнии.

Люди здесь
вообще ни при чем,
так как видела
стая грачиная
человека
над мертвым грачом
с выраженьем в глазах
огорчения.

Когда капитану Немо
приелось
синее небо —

он в лодке
с командой верной
уплыл в роман Жюля Верна.

Он бродит
в подводных гротах,
куда не доходит грохот

ни города,
ни паровоза,
в водорослях Саргоссы.

В скафандре
бредет на скаты,
где вьются электроскаты,

где люстрами
с волн пологих
спускаются осьминоги.

Поодаль
молчит команда.
Молчит, проходя.
Так надо!

И сжат навсегда,
как тайна,
бескровный рот капитана.

И все это
нет, не лживо, —
в мальчишеских пальцах жив он.

Но лишь прояснится небо —
прочитанный,
он — как не был.

Закрыто,
мертво
и немо
лицо капитана Немо.

О, Рифма,
бедное дитя,
у двери найденный подкидыш,
лепечешь,
будто бы хотя
спросить:
«И ты меня покинешь?»

Нет, не покину я тебя,
а дам кормилице румяной,
богине в блузе домотканой,
и кружева взамен тряпья.

Играй, чем хочется тебе, —
цветным мячом и погремушкой,
поплакав, смейся,
потому что
смех после плача — А и Б.

Потом узнаешь весь букварь:
ведро, звезда, ладонь, лошадка,
деревья зимнего ландшафта
и первый школьный календарь.

И поведет родная речь
в лес по тургеневской цитате,
а жизнь,
как строгий воспитатель,
поможет сердце оберечь.

И ты мою строфу найдешь,
сверкая ясными глазами,
перед народом,
на экзамен
под дождь,
осенних листьев дождь…