Борис Кригер - О грусти этих дней кто, как не я, напишет...

Если только писать
По немыслимым сеймам
Разнополых ворон
И расплющенных чаек.
Если только молиться
Губами пророков
И записывать мысли
На палочках судеб,
Вот тогда и приходит,
Что мы называем
Гениальным твореньем
Искомого смысла…

* * *

Рунических знаков глухое звучанье
Забытых стихов и заброшенных мыслей.
На самом краю твоего окончанья,
На самом краю твоей ласковой выси
Я тихо дотронусь до кончиков пальцев,
До самых несмелых твоих ноготочков,
Ведь именно там начиналось, сознайся,
Всё то, что останется в нас в многоточьях…
Всё то, что ни время, ни руки, ни смерти
Отнять у живущих не в силах, не вправе,
Всё то, что в дешёвом открытом конверте
На серой таможне у нас не украли…
Там то, что мы знаем по стуку мгновений
И что наполняет межзвёздность пустую,
Там тихих дыханий твоих дуновенья,
Там ласковый шёпот моих поцелуев…

* * *

По странной аномалии, Руссо, Жан — Жак который,
Был совсем не русским.
Хотя его позицию я принял,
Как стержень в отношеньях с государством,
И государство тычет мне напрасно…
Ведь человек рождается свободным,
И в этом есть какое–то везенье,
Ведь если б он рождался недотёпой,
То не было б французских революций
И я бы до сих пор сидел в России…
Но человек рождается свободным,
И в самом древнем из извечных обществ —
В Семье — не гасят света до рассвета,
Поскольку принимают снова роды,
Младенца, что рождается свободным.
И по законам самосохраненья,
Отец устало выпивает водки,
Чтоб подлечить тугие нервы–плётки.
Но человек рождается свободным,
И водка здесь, пожалуй, не при чём.
И то, что мать, томясь в бездонных муках,
Не знает имени того младенца,
Неважно. Важно то, что на сегодня,
До регистрации в районном загсе
В столе смертей, чего–то там и родов,
Сей человек пока ещё свободен.
И возлагает первые заботы
На тех, кто несвободен стать свободным,
Поскольку нет свободы без Руссо,
А он давно расставлен по прилавкам,
По полкам и немыслимым советам,
Что мне уже не надо быть свободным…

* * *

Снизойди до меня,
До не очень простого примата,
Примотай мне крылища,
И я полечу, как Икар!
Я как будто не стар
И как будто бы не виноватый,
Что обычную пищу
Варю с примененьем огня.

Прометеем меня
Удивил бы, но есть зажигалка,
Удиви–ка ты лучше
Какой–нибудь песней стиха,
Сниспошли в потроха
Мне, где вечная, вечная свалка,
Что–нибудь, что покруче,
Чем просто даренье огня!

Потускли свою лампу,
Огромное чудо–светило,
Расскажи мне о мире
Иль просто со мной посиди,
А когда я усну, то поспи
Рядом вместе, и в тихой квартире
Вопреки Прометею
Все лампы мои погаси…

* * *

Не боится кожа моя
Обезвоживанья,
Не боится старения,
Потому что сирени я
Отдаю свой поклон,
То ли сам, то ли клон…
Берегясь разорения,
Ублажаю растения.
Опасаясь безбрачия,
Не напрасно ишачу я,
Разминаю, как сталь,
Непонятную даль…
Кораблями плыву
И мотаю канву,
Потому что времён,
Ну, а также имён
Не бывает достаточно,
Чтобы выразить ваточность
Наших шумных потех,
Не хвативших на всех,
Забывая их в прачечной,
Мы уходим наверх…
* * *

Если только шипенье в углах
Вы считаете праздничной песней,
Если только в погубленных строках
Вы не видите воя тоски,
То на самых пронзённых шипах,
На волнующих возгласах: «Тресни!»
Развевайте стихов моих прах,
Как Малевича чёрным мазки!

Дайте света хоть малость,
Продраться сквозь синюю повесть,
Как мне сладко страдалось
И как задыхался, готовясь
К остальному прыжку —
В два прыжка через пропасть,
Косолапя по полу в надежде
На искренний вопль:
«Подожди! Не ходи туда! Там высоко!»

Несмотря на мою шестипалость,
Хоть считал я их часто,
Обычно их пять, но мне кажется — шесть…
Как мне славно страдалось…
Не услышите: «Баста!»,
Если даже та пропасть —
Это всё, что мне было, и будет, и есть…

* * *

Я помню, как–то в тесных Альпах
Мы въехали в длинный туннель.
Сначала казалось — туннель как туннель,
Потом невероятно долго текли минуты,
Ещё, и ещё, и несмотря на скорость машины
Туннель не кончался. И когда казалось,
Что ну не может быть,
Должен же он когда–нибудь кончиться,
Он всё равно не кончался.
И тогда я подумал, что это и есть наша жизнь.
Или, может быть, наша смерть…
Потом туннель закончился, конечно.
Разом вспыхнули белые вершины
И чёрные мокрые скалы.
Были после и праздники, и не очень,
Но мне так и кажется: что–то
В этом туннеле было слишком уж долгое…
Может быть, я всё ещё в нём?

Дождество

Был этот лист живым,
А вот теперь он мёртв.
И в смерти он красив,
Но мы не видим смерти!

Со смертью мы на «вы»,
Она, как сизый фьорд,
Иных альтернатив
Не ищет нам, поверьте…

Мы провожаем вспять
Известный листопад
Из буковок дневных,
Что крутятся по крыше,

И с Дождеством опять
Поздравьте невпопад
Знакомых и родных,
А также тех, кто ближе.

КАК НЕБО СРЕДЬ ОСКОЛКОВ ТАЕТ

* * *

Вечного нет под бездонной искомостью неба.
Сколько ты видело в прахе немых Атлантид?
Сколько империй великих горело и тлело,
Сколько ещё их бездарно–бесследно сгорит?

Идолам клонимся, толку–то что, не идёт
В прок нам суровое это ученье–мученье,
То, что со временем времени горе–теченье
Всё, что ни есть в этом мире, увы, пожерёт.

Слава царей, свитки разума библиотек,
Грозные стены дворцов и изысканных храмов,
Всё, что ни есть, ух, не строил, не строил бы я бы,
Просто сидел бы, мечтал или ел чебурек.

* * *

Я подошёл к Пизанской башне,
Она отвесила поклон,
И, отживая день вчерашний,
Клонясь, колонился балкон.

Он говорил мне италийским
Немного сладким языком
О всех, кого считал я близким
В вчерашнем веке отжитом.

Ну, а вокруг ворчала Пиза
С названьем резким для ушей,
И с ненадёжного карниза
Сдувало напрочь голубей.

В наклонной матрице ступеней,
Спеша, споткнулся Галилей,
С тех пор почти что каждый гений
Спешит сюда, как дуралей.

* * *

Про то, как я тебя люблю,
Я никому не разболтаю,
Как небо средь осколков тает,
И я летаю наяву.
О том, как ты во мне нашла
В глубинах снежных лютик талый,
Ты никому не разболтала
И сквозь молву не пронесла.
И тем, которым всё равно,
Мы ничего не нарисуем,
Про то, как любим Бога всуе
И рассуждаем про кино.
И тех, кому важней успех
Невразумительного танца,
Мы не покроем коркой глянца
И не дадим погрызть орех.
И для того, который нам
Не позволял учить прелюдий,
Мы не пойдём селиться в люди
И не раздарим милый хлам.
* * *